Сердце мое безумно колотилось. Но все М-М-М-М-М-М спела, воздела руки над зарезанной бедной Джильдой и даже, нахалка, на поклон потом вышла.

Второй раз было в «Травиате».

Там, понятное дело, современная постановка, и где у Верди куртизанки и дамы полусвета, у нас были женщины вовсе последнего разбора.

(Говорят, когда наши артистки хора как-то торопились на вечеринку после спектакля и убежали, не разгримировавшись, – их в отделение забрали.)

Тут уж меня раскрасили и нарядили – прости господи.

И как раз прибежала девочка из отдела кадров напомнить, чтоб я у замдиректора подписала бегунок, а то праздники на носу. Я так и пошла, в проститутском.

Замдиректор как увидел, рот раскрыл, говорит:

– Это что еще такое?!

А я:

– Ну вот, выгоняете меня, я хоть попривыкаю к панели.

Он крепко возмущался, но запретить на сцену идти не смог.

Один хорист, как узнал, что я с хором буду по сцене ходить, говорит, плотоядно потирая руки:

– Ууух, что мы сейчас с вами сделаем!

И точно – тискали меня (полупочтительно), обсыпали мелочью (бумажными деньгами только Альфред швыряется), поили напитком «Колокольчик», который на сцене вместо шампанского наливают.

И еще было очень смешно и трогательно: они во время действия меня очень поддерживали, «бебе» не говорили и инструктировали моими же собственными словами, которыми я с ними раньше репетировала. Например, один усадил меня НА СТУЛ, сам положил мне голову на колени и шипит: «Сейчас у них (Альфреда и Виолетты) сольный кусок, дуэттино, – мы все должны замереть и ни-ни-ни чтоб шевелиться, а то – отвлекаем внимание зрителей!»

Хороший такой, все запомнил, профи.

В общем, я покинула оперный театр умиротворенная, и на сцене посверкала, и спектакли наладила.

Потрудилась не зря.

Случаи на охоте

Мои бабушка и дедушка (Реформатские) охотились.

Что это было? Любовь к русской литературе (оба были филологами), модные в тридцатых годах хемингуевые идеи?

Или семейное (у бабушки сестра и брат работали в егерском хозяйстве)?

Мама рассказывает, что помнит около пятнадцати охотничьих собак, которые последовательно проживали в доме: Веста, Стоп, Икс…

Икс очень нервировал моего папу. Когда он, на восемь лет старше мамы, его студентки, стал за ней ухаживать (выставки, концерты), но еще не был допущен в дом, мама, двадцати двух лет, часто говорила: «Это интересно, расскажу Иксу», а кто такой Икс, не сообщала.

Собаки были вялые и необученные, есть даже в семейном архиве фотография, на которой собака сидит, довольная, на берегу и что-то ест, а дед мой плывет с подстреленной уткой в зубах.

На собачьих выставках тоже не занимали никаких мест, кроме унизительно-поощрительных («особый диплом Весте профессора Реформатского»). Зато перед выставкой за два дня оба, и хозяин, и умный пес, страдали животами от волнения.

Еще и не очень воспитанные были. Сохранилось стихотворение дедушки:

Шапка не всегда горит на воре,

Не всегда видна злодейства нить:

Гончие насрали в коридоре,

А жена – давай меня бранить.

Один раз охота даже закончилась уголовщиной.

Дедушка пошел посидеть в кустиках в задумчивости, а бабушка решила, что там – вальдшнепы, и пульнула по кустам дробью. Дед тихо ойкнул: «Ох, зачем уж так-то» – и вылез из кустов весь окровавленный. Бабушкина сестра-ветеринар, увидев замотанного платками деда, сказала:

– Так я и знала – Надежда…

Потом его оперировали, но одна дробинка под кожей совершенно лысой головы осталась на память, и дед давал нам с братом Петей ее пощупать:

– Вот как меня ваша бабка приголубила (он в это время уже был женат на писательнице Ильиной).

А на фотографии собака Стоп и зайчонок, которого они как-то нашли, отбившегося от матери, и привезли в Москву. Через два месяца он разжирел и подрос, и его отдали охотоведу. Но и у того он плохо себя вел, ел корешки Брокгауза-Евфрона и жил между рамами окна. Когда он видел кого-то, идущего через двор, то начинал яростно колотить лапками по стеклу, чуть не покалечился как-то, был отдан в вольер, где прыгнул во всю прыть – и умер от разрыва сердца.

Но у деда и бабки от охоты остались какие-то дивные воспоминания, сопровождавшие их до смерти. Дед, когда помирал, говорил что-то такое: «А там, на тяге, поди, „хоркают“, а жизнь-то прожита»… Вот так вот.

Верочка и опера

Подруга Верочка Р. рассказала, как она посетила оперу в Барселоне.

Целый день бегала по достопримечательностям, а часов в шесть оказалась у театра. Зашла наудачу в кассу. Там сказали – билетов много, есть хорошие и дорогие, есть по восемь евро, но на неудобные места, с них плохо видать. Верочка купила на неудобные, решив так: посмотрю театр и публику, а повезет – так пересяду на удобные, как мы все делаем.

Места оказались действительно не ахти, Верочка затосковала, но видит: по окружности зала идет ряд очень симпатичных и полупустых лож.

Подергала двери. Две оказались запертыми, а третья – открытой. Верочка вошла и села скромно во втором ряду, боясь показаться на всеобщее обозрение и быть прогнанной.

Минут через пять в ложу вошел молодой человек и что-то сказал по-испански. Верочка сказала: «Сорри» и стала собираться восвояси. Но молодой человек перешел на английский и сказал, что ложа – его, и он просит Верочку сесть на лучшее место, в первый ряд, наслаждаться оперой, так как они с женой гостят сегодня в ложе друзей.

Он потом махал оттуда счастливой Верочке программкой.

Верочка пересела и стала наслаждаться.

Опера оперой, но публика тоже была интересная.

Были такие, как Верочка – в майках, джинсах и с рюкзачками, были просто недурно одетые люди всех возрастов. Но бо́льшую часть зала составляли старички и старушки в костюмах, исключительно элегантных платьях в пол (в антракте Верочка осмотрела их с ног до головы), в бриллиантах, жемчугах и торжественно причесанные.

А после спектакля вся эта каталонская знать выстроилась в гардероб.

«Удивительно, – подумала Верочка, – что они оставляют в гардеробе в августе, в сорокоградусную жару?»

Решила, что зонтики. Мало ли чего, вдруг ливанет.

Но ошиблась.

Весь гардероб был увешан мотоциклетными шлемами.

По номеркам получали стариканы, а дамы тусовались в центре холла и лопотали по-каталонски.