И не вернулся за ней, ясное дело.

Мой первый диссидентский опыт

Я училась в МГУ в восемьдесят седьмом – восемьдесят восьмом. Поступила сначала на вечерний, потому что перед этим окончила, как пианистка, профессиональное музыкальное училище (Мерзляковку), а после него поступать на дневной было нельзя (будь добр, отработай два года по профессии: учителкой или концертмейстером, а потом позволяй себе ходить «налево»).

Но после первого курса на вечернем некоторых (лучших или блатных) переводили на дневное, даже если это было не вполне законно. Я была лучшая (по успеваемости), но все считали, что я блатная, потому что оба моих дедушки были светилами филологии, и один даже до сих пор (в свои восемьдесят семь) работал на кафедре. Иногда я робко подходила к нему, статному и красивому, в гардеробе, видя, как он одевается (кашне, шапка, элегантное пальто), здоровалась.

Дед с нами никогда не жил и меня вспоминал с трудом, но здоровался ласково. Между тем, на кафедре было принято считать, что, когда весна, Рахманинов и сирень, то все прогуливают, потому что – любовь, а одна Поспелова – потому что у нее дедушка Поспелов…

Это было, конечно, обидно и несправедливо.

Ну да бог с ними.

На второй курс меня перевели на дневной и сразу отправили на картошку в какой-то совхоз. Там было общество, из которого я составила всех своих будущих друзей: был обворожительный будущий славяновед Александр Лифшиц, с которым мы хохотали у барака и определили, что родители у нас с юности знакомы; был гениальный поэт Михаил Гронас, который, отходя ко сну, на общем обеденном столе выкладывал свой автопортрет из элементов лапши «Доширак» или ее предшественницы: вермишель – кудри, овощи и морковка – нос, сублимат – веснушки… ужасно похоже получалось!

Надменные, но невежественные мачо с отделения РКИ презирали этих моих любимых ребят, говорили при мне про них всякие снисходительные гадости – и получали в ответ.

Помню еще: одна еврейская красивая девочка, очень больная и по недоразумению не получившая освобождения от картошки, несколько раз упала в обморок прямо на сортировке. Я тогда ходила, горя очами, к начальнику и говорила:

– Она больна, просто не успела взять справку, что ей нельзя ехать в колхоз, – дальше излагала подробности: у нее какие-то ужасно серьезные заболевания (впоследствии она перевелась на классическое и сейчас одна из лучших переводчиков с латыни и греческого).

Начальник глядел бессонным взглядом коммуниста, а потом, когда я заканчивала, изрекал:

– Это не КОЛХОЗ, это СОВХОЗ! – и все.

Кончилось тем, что я плюнула в пол и сказала:

– У вас вместо сердца – пламенный мотор! – мне показалось, очень эффектно.

А потом картошка кончилась, и мы все приехали учиться. И вот тут я поняла, что некоторые мои приятели по картошке состоят в маленьких тайных диссидентских обществах. Они меня туда не втягивали, но я знала – что-то такое существует. И вот как-то раз разгорелся политический скандал: на одном из пленумов – чего не помню – пылкий Ельцин выступил и сказал:

– А какого, спрашивается, черта, ваша, Михаил Сергеевич, жена, Раиса Максимовна, после вечернего душа звонит мне и говорит – что я должен делать, а чего – не должен?!

Горбачев что-то ответил, Ельцин продолжил, и вся эта необыкновенно интригующая перепалка была опубликована в нескольких зарубежных газетах…

А у нас – нет!

А время-то было – перестроечное!

Как это – не публиковать? Все надо публиковать!

Тем более мои друзья имели собственное представление о том, кто такой Горбачев, а кто – Ельцин!

И вот они мне как-то после лекции по морфологии говорят:

– У нас сегодня митинг, на главном входе в корпус, посвященный «неопубликованию материалов пленума в печати». Ты с нами?

Я говорю:

– Да я, ребят, не в курсе, и вообще собиралась домой пойти, на рояле поиграть (я когда была пианисткой, в основном читала, а когда стала филологом, в основном на рояле играла, так выражала свой протест против реальности).

Но когда я спустилась в гардероб главного здания с номерком за шубой, то увидела: весь наш дворик гуманитарного МГУ запружен какими-то странными, никому не известными людьми, у которых лица стерты, как коленки, а поодаль стоят несколько автобусов с вооруженными ребятами!

И это все – на кучку моих друзей, которые всего лишь хотят знать, что сказала Раиса Максимовна после душа!

Тут душа моя взыграла! Я позвонила брату, который в это время снимал «параллельное кино», и сказала:

– Приезжай, тут какие-то судьбоносные дела творятся, надо все снять и записать!

Брат приехал через двадцать минут (мы жили недалеко от МГУ). У него на плече была большая кинокамера, при виде которой его сразу же завернули, пригрозив отнять технику. Но он успел в дверях передать мне магнитофон-репортер с микрофоном на проводочке, необыкновенно чутким, по которому, если плюнуть с пятого этажа, слышно, как упадет.

(Мы на этот магнитофон поющих русских бабок в экспедиции записывали – все, от вздоха до всхлипа, было отчетливо слышно.)

Я надела его на себя, как сумку через плечо, под шубу, а микрофончик держала в руке, пряча.

Начался митинг. Мерзюк от начальства, кажется, Орлов, сразу стал дискредитировать собрание, говоря, что его собрал некто Коля Таламов (имя изменено), который на филфак принят только из жалости, потому что у него очень слабое зрение! (Тут я рассердилась еще сильнее и высунула микрофон из-под шубы дальше и явственнее.) Потом выступал сам Коля, прекрасный и честный мужик, который говорил, мол, что это за Белогорская крепость, почему Раиса Максимовна прячет шпаги и рулит высокопоставленными мужами….

Собственно, на пленке только это и записалось.

В какой-то момент, конечно, с галереи засекли мой микрофон. Меня уютно обняли по бокам три невыразительных парня и попросили следовать за ними и выключить микрофон.

Я сказала: «Нет, буду тут стоять и ничего не выключу».

КГБшники искали у меня под шубой, почти обшаривали, но, видно, техника фольклорного кабинета консерватории была хитрее их мозгов, – и вырвать микрофон они не смогли.

Меня потащили.

Я кричала:

– Никуда не пойду!

КГБшники шептали ласково:

– Пойдете, пойдете!

Я поджала ноги, и они потащили меня силком (я слышала, как рвется рукав моей меховой старенькой шубы с плеча какого-то уехавшего диссидента).

Микрофон еще работал.

Я кричала в него:

– Это насилие!

Меня несли быстро.

Какой-то осклабленный холуй бежал все время одесную и в мой же микрофон кричал, нагибаясь: «Это не насилие! Это не насилие!» – может, он думал, что это все прямо передается