Хахаха.

Потом меня притащили на второй этаж гуманитарного корпуса. По тому, как там распоряжался какой-то бычерожий хам, стало ясно, что тут, в МГУ, находится ставка КГБ.

Несколько минут он был со мной ужасно хамоват и чуть ли не силой пытался вырвать у меня магнитофон.

Но я до этого начиталась всякой правозащитной литературы и кричала запальчиво: «Личный обыск – только с санкции прокурора!»

Через пять минут вдруг прибежали люди сверху и, очевидно, – я не слышала – сказали, что задержанная девушка – внучка почтенного профессора…

Тут все резко изменилось. Меня посадили в лучшее кресло и стали своими гнилыми и противными доводами убеждать, чтоб я отдала им магнитофон с записью. Это длилось часа три. Я объяснила КГБшнику (такой тучный, усталый гад с мятым жирным лицом – откуда только такие берутся) все свои политические взгляды. Он слушал устало, особо не возражал, в какой-то момент понял, что это – дело университета, а не его, прекрасного, и перевел меня на другой этаж, где сидел комитет комсомола.

А надо сказать, я членом ВЛКСМ никогда не была, единственная на всем потоке в сто человек. Просто избегала урочных дней, когда надо было вступать, и все. Улизнула.

Комсюки тоже старались страшно. Были нежны. И вообще, у них уютно было. Я села с ногами на диван.

Они спросили меня:

– Как же мы вас за два года не узнали? Где ваш билет? Не угодно ли чаю с баранками?

Я говорила:

– Чаю очень хочу, баранок тоже, а вот билета никакого нет, потому что я в гробу вас видела с вашим ВЛКСМ.

Но им была дана задача – взять у меня магнитофон, поэтому они дерзости глотали.

Но не вышло. Не отдала. Самой сейчас приятно.

И тогда передали меня на одиннадцатый этаж – к самому декану филфака!

Он, бедный, к жене-детям не шел. Знал – буза у него.

Там тоже был чай и чуть ли не коньячок.

Я сидела, как Софья Перовская с бомбой, со своим магнитофоном на коленях, на который вряд ли что записалось, кроме истошных криков: «Это насилие!» – «Нет, это не насилие!»

Но я твердо вознамерилась магнитофон отдать только с честью или с жизнью.

Мы обсудили с деканом филфака, который меня впервые видел, Достоевского, Толстого, смертную казнь, а потом он заговорил вкрадчиво:

– Катенька, вы сейчас отдадите мне вашу пленку, а я положу ее в несгораемый шкаф, – побрякал ключами, открыл, показал, куда он мою пленку положит. – Я даю вам слово коммуниста, что никуда ваша пленка из несгораемого моего шкафа не уйдет!

Подождал реакции. Я сижу, улыбаюсь, мотаю головой. Устала ужасно.

– А, я вижу вы не верите слову коммуниста???? Тогда – хотите, я перекрещусь, я – старообрядец! – сказал декан.

Сейчас бы такое никого не удивило. Мы уже привыкли к сращению политических структур, пусть даже коммунистов, с религиозными, но тогда я ужасно смеялась. Такой декан, солидный человек, в кармане партбилет, а на шее-то, оказывается, – старообрядческий крест!

(Потом раззвонила про это по всему филфаку, так он у нас и назывался с тех пор: «Наш старообрядец».)

Я отказалась отдать пленку и после креста.

Тогда вдруг, как в театральном явлении, дверь отворяется, и входит моя мама – она сотрудник МГУ, только на другом этаже, искусствоведение преподает.

Секретарша из приемной ректора успела позвонить ей, пока я тут обсуждала с деканом смертную казнь.

Мы встретились глазами. Мама моя – молодец, и в разведке не сдаст.

Она сказала:

– Иван Федорович, вам кажется, что Катя – человек молодой, горячий и использует пленку не по назначению, а лучше бы она была у кого-то взрослого, постарше, поопытнее?

– Да, да! – закричал в надежде старообрядец, потирая руками.

– Катечка, тогда пусть она будет у меня, ты согласна?

– Конечно, мамочка, согласна, но только у тебя! – сказала я…

Крыть декану было нечем.

Потом мы выбирались из совершенно темного МГУ, где у каждого лифта дежурили какие-то мрачные типы. Мы прошли по темной лестнице, минуя гардероб, благо мама не разделась, а моя порванная шуба была тоже на мне.

Вздохнули только на остановке, среди сугробов…

Смешно, но эта пленка была совершенно никому не нужна и не понадобилась.

Но у этого случая было два последствия.

Во-первых, в газете «Русская мысль» напечатали обзор про это студенческое волнение, где все переврали и сказали, что у студентки «исторического факультета» отобрали пленку.

Так вот – досадно было читать вранье. Студентка была с филологии, а пленку не отобрали – так и лежит сейчас в моем столе, только никому это уже неинтересно.

А второе последствие было такое, романтическое.

Лидеру всей этой студенческой кутерьмы, Коле Таламову, сообщили, что была такая девочка с его факультета, которая, пренебрегая опасностью, сохранила пленку, где его унижали и ругали…

И вот отдыхаем мы на зимних каникулах с дачными приятелями в Звенигородском пансионате. Лыжи, пушистый снег, симпатичные друзья, буриме, шарады и прочее.

Вдруг появляется Коля Таламов и его какой-то близкий сподвижник по сопротивлению. Они как-то и с кем-то созвонились и нашли меня в глуши подмосковных снегов.

Мы с компанией были рады их приезду, поехали в местное сельпо, купили еды и закатили им пирушку, обхохотали все это происшествие, пококетничали все друг с другом – и улеглись.

По рассказам, Коля всю ночь после этого не успокаивался, мерил шагами комнату, в которой спал вместе с моим соседом по даче, и говорил, не переставая: «Один лишь день, один лишь день – и все решает!»

Наутро он добыл где-то цветов вперемежку с хвоей, и – чин по чину – сделал мне предложение: быть всегда вместе, как Ленин и Крупская, сопротивляться и не сдаваться…

И тут я, граждане, отказала.

Другого любила.

И вообще.

Через три года я с тогдашним любимым пировала на Колиной свадьбе.

Хорошую, верную и прекрасную девушку он выбрал.

Гораздо лучше меня.

Забытый мотив

На широкую Масленицу в нашем театре обычно давали Снегурочек.

Одну давали вечером в субботу, другую – в воскресенье в двенадцать.

Хорошо помню этот спектакль, потому что, кажется, он был у меня последним: за всякие провинности, вольные и невольные, я в марте из театра была уволена.

Поэтому и лицо у меня на этих фотографиях печальное, несмотря на то, какие чудесные ребята, и даже Цари, меня на них обнимают.

На вечерний я выписана не была – занималась текущими репетициями на верхнем этаже театра.

В перерыве мы