– Где Настя?

Родня говорит:

– Да до ветру пошла.

Мама не утерпела и побежала в садик, где летний тубзик. Вот баб-Настя выходит, поправляет юбку и фартук, видит маму… Ах, – и зарыдали обе.

Потом еще два года баб-Настечка была с нами, пока в очередной раз не уехала к родне и там тихо и скоро умерла от сердца. C родней ее никакой связи не осталось. Как они там в Енакиево сейчас?

Звали ее Анастасия Дмитриевна Бондарчукова.

Как я выступала в опере

С самого детства я всегда мечтала петь в опере.

Но вот беда – у меня нет голоса.

Совсем.

В детской музыкальной школе я пела альтом в хоре (ценили за слух и за то, что «держу партию»). Но голоса не было вообще, а сейчас и разговорный прокурила.

Когда я показываю дочке-вокалистке фразировку в том или ином романсе, она так брезгливо-терпеливо пережидает и говорит: «Поняла-поняла, мамочка».

Но страсть моя к опере не прошла, поэтому я сделалась оперным режиссером. Ужасный голос мешал и тут, – например, начну я кричать на шестьдесят человек хора на сцене, а получается так визгливо и неубедительно, что какая-нибудь негодяйка-сопрано из заднего ряда возьмет, да и передразнит: «бебе!» На мой грозный окрик: «Кто сказал? Фамилия?» – кричать переставали, но фамилию не отвечали. Да и права эта невежа-хористка: режиссерам положено говорить тихо и внушительно. Тогда, даже если скажут глупость, получается веско и умно. Постепенно и я этому обучилась.

Как-то моя коллега-режиссер заняла меня как актрису в своей оперной постановке «Человек, который принял свою жену за шляпу».

Я играла жену композитора Шумана Клару Вик. Голос не понадобился, так как роль была не только бессловесная, но и вообще – персонаж был воображаемый, его видел только психически ненормальный главный герой. Я выходила в паричке и в кринолине с корсетом, играла на рояле романс «Ихь грелле нихьт» («Я не сержусь»), разливала чай и переносила мебель между сценическими картинами. Подруга-режиссер говорила, что моя роль называется «Муза», но, откровенно говоря, я была смесь актера миманса и монтировщика.

Спасибо ей огромное – было счастье! Как-то раз озорники за кулисами вместо чаю налили в чайник коньяку и, корчась от смеха, глядели из-за кулис – что из этого выйдет! Я сама с удовольствием пригубила из чашечки, но не знала – надо предупреждать певцов или нет? Мне-то только хорошо, а ну как сейчас хлопнут коньяку баритон или сопрано – и «завалят» какой-нибудь си-бемоль? Посреди чаепития еще и пианист, исполняющий тут же на сцене роль самого Шумана, учуяв из-за рояля в кустах запах, стал шипеть на полсцены, не переставая играть: «Квасят там, а мне не дают!» Пришлось поменять мизансцену и ему поднести.

Затем постановка прошла, и я снова затосковала.

Чтоб как можно больше приблизиться к оперным артистам, я очень любила нарядиться в какой-нибудь костюм по всякому поводу. Например, промокну под дождем – и к костюмерам. Говорю: дайте сафьяновые сапожки погреться, поневу какую-нибудь и капот. Костюмеры давали, а я так шла мизансцены разводить, репетировать.

Любила очень режиссерские «показы».

Лучше всего у меня получался старик-горбун Риголетто. Встану так, бывало, в увертюре, скособочусь, насуплюсь и вспоминаю все подлое шутовское и бретерское прошлое шута и гибель несчастной дочери.

Концертмейстеру Ларисе Абрамовне очень нравилось: «Вот, – говорила она двухметровому баритону, необыкновенно льстя моему самолюбию, – учитесь: у Катьки – харизма».

Также я обожала, когда кто-то из персонажей на репетицию не приходил, и я в классе их подменяла. Пел дирижер или концертмейстер, «ходила» я. Играю, например, цыганку-обольстительницу Маддалену, а там по сцене Герцог ее соблазняет и снимает с нее туфли и чулки. И вот сижу я, в джинсах и смешных полуботинках, а тенор поет у моих ног «Белла донна дель амооре», запутывает мне шнурки и по джинсам так ногтями шкрябает, будто чулки спускает.

Труднее было Ольгой сидеть, когда Ленский в любви признавался. Есть такие увлеченные тенора в театре, у которых нет «в образе – не в образе». Они просто живут Ленским, и все чувства музыкой изливают, им все равно – кто партнерша: прекрасная меццо-сопрано или подменяющая ее статистка-режиссерша. Одушевленные арией, они забывались, смотрели влюбленно, так что только самая бесчувственная и фригидная дурочка бы не загорелась. Сначала еще ничего, но в том месте, где «Аах, я люблю вас!», тенора падали на колени, обнимая меня за свитер, а я думала: «Ой, мама, куда глаза девать?»

Но мне и этих волнующих моментов стало мало.

Репетиции, где можно было по-хлестаковски чувствовать себя чем-то значительным: все-таки, режиссер, – проходили, и вот все мои миленькие питомцы шли на сцену петь, а я оставалась стоять в кулисе и смотреть с завистью…

Но вот настал мой час, и, как всегда, помогло несчастье…

Директор оперы, где я работала, вознамерился меня уволить. Он давно невзлюбил меня – за то, что я ему писала докладные о плохом состоянии и отоплении репетиционного класса на репетициях «Онегина» и излагала их онегинской строфой:

….Не разобрать при тусклом свете:

Кто там в малиновом берете,

А кто там в шапке и пальто

От холода поет «не то»,

В потемках концертмейстер злится,

«Не вижу нот», – несется крик,

А баритона воротник

Морозной пылью серебрится —

и дальше в том же духе.

Заканчивалось, конечно: «Кончаю, страшно перечесть…»

Ну и дописалась. Не продлили контракт.

И тогда я придумала такой финт: во всех спектаклях, которые я репетировала, решила напоследок выйти в хоровых сценах.

Долго разучивала экосез и мазурку в «Онегине», но отказалась от затеи: выглядела неважно в ампирных платьях, побоялась ногу партнеру отдавить.

Что ж еще?

Любимый «Риголетто»!

Но там нет женского хора, и у куртизанов-придворных в нашей постановке ниже пояса были пришиты возрожденческие гульфики в виде букетов, улиток и змей. Облачиться в подобное я постеснялась, опасаясь уронить авторитет.

Но, слава постановщику, в последнем действии были так называемые «бурные мужики» – это шестнадцать мужчин, одетых в дерюгу с капюшонами, с мертвенно-белыми лицами. Они выходят и изображают ветер носом, в терцию, «М-М-М-М-М-М-М» – три по полтона вверх и обратно.

Легкая в общем-то партия, и учить по-итальянски ничего не надо.

Костюмеры с ободрениями меня нарядили в костюм с плеча самого мелкого хориста, причем я даже в кулисе рядом с директором, зашедшим пронюхать – нет ли каких нарушений, – постояла. Но он меня не признал, набеленую и в дерюге с капюшоном.

И вот – на нужную музыку я выхожу на сцену!

Ужас!

Сцена