Сейчас, правда, в другом процветает. Дай ему бог!

Про все сценическое оборудование киношник Г. говорил: «этаа, как его, ну вот та штуковина».

Кулису называл «занавесочкой».

Ставил он по либретто, в клавир или, не дай бог, в партитуру не заглядывал.

Например, такая сцена: возвращается пьяный купец с посиделок и поет про свое счастливое житье.

Наши басы блещут талантами: сыграть жовиального пьянчужку – это только дай.

Режиссер счастлив.

Но тут он замечает: по стенкам сидят еще три прекрасные девушки-сопрано, которые заняты в следующей сцене, но вызваны уже сейчас. Ждут, почтительно улыбаются. Все красавицы.

Режиссер спрашивает одну из них:

– А вы кто по сценарию?

– Я его соседка, вдова.

– Так ведь и он, купец, вдовый. А чего ж он вас за жопу не хватает?

Пытались возразить, что соседки-то пока нет на сцене, но режиссер не понял.

– Хватайте ее за жопу, – такая была определена «сверхзадача».

Все басы оживились и стали хватать за жопу.

Одну, другую, третью.

Это певцы тоже любят. А вникать в режиссуру – не их дело.

Ставит дальше. В либретто реплика:

– Калиткой кто-то хлопнул!

Режиссер: (он забыл прочесть предварительно это место дома):

– Господа, а кто это калиткой-то хлопнул?

Сопрано (извиняющимся голосом, словно опоздала):

– Да это я, я, там дальше следующая сцена, и я как раз прихожу с царских смотрин!

– А до этого вас, что ли, не было? (Запоздалое открытие.)

– Не было (сопрано стыдливо потупляет глаза).

– А кого ж мы тут за жопу-то хватаем? (Режиссер долго и счастливо хохочет, певцы давятся, но тоже подхихикивают.)

Также драматические режиссеры недовольны обычно самими оперными сюжетами.

Например, Г. очень не нравилось, что главный герой Грязной влюблен не в ту женщину. Ему очень хотелось, чтоб в другую, в Любашу. Вообще, режиссеры не любят идеальных и страдающих, а любят сисястых, полных жизни и совершающих поступки.

Это понятно, хотя и глуповатенько.

Так вот, там любимая женщина героя Марфа умирает, им же, по неосторожности, отравленная. А герой поет над ней:

Страдалица невинная, прости!

Прости меня! За каждую слезинку,

За каждый стон, за каждый вздох твой, Марфа,

Я щедрою рукою заплачу.

А тем временем другую героиню, постылую Любашу, Грязной до этого пырнул ножичком, и она тоже умирает, но без сочувствия героя.

Так вот, режиссер сделал так (я не шучу).

В последний момент Грязной начинает опять любить Любашу.

Спрашивается: а ножички? – ведь неувязка?

А тут делаем так: ножичком пырнул не Грязной, а подкравшийся, как тать, лекарь, что сварил отраву. Убрал свидетельницу, ясно ж.

И герой поет свой монолог именно над Любашей.

Но, – спрашиваете вы дальше, – какая ж Любаша невинная? Она ж сама подменила приворотное зелье на отраву, да еще садистскую.

Любаша ведь до этого делает подробный заказ лекарю:

Скажи мне, можешь ли составить…

Такое зелье, чтоб глаза потускли;

Чтоб сбежал с лица румянец алый;

Чтоб волосок по волоску повыпал

И высохла вся наливная грудь.

Вот такая невинная Любаша.

Но это режиссера не смущает. Ревнует баба – на это все списывается.

И последний пункт: А что ж делать с прямым обращением: «Марфа» в монологе?

А это тоже – чепуха. Делаем так.

Грязной поет (умирающей Любаше, зарезанной лекарем Бомелием, которую снова перед смертью полюбил – по новой версии режиссера):

За каждую слезинку,

За каждый стон, за каждый вздох твой…

Тут Марфа, тоже умирающая, случайно проходит мимо, и он отвлекается от трупа и говорит вроде как: «О, Марфа!» – как будто муха просто пролетела. Ну, или просто: «Привет, Марфа». Или «Не мешай, Марфа» – разные можно придумать интонации…

И потом – дальше по тексту:

Я щедрою рукою заплачу.

Думаете, вру? Нимало – спросите тех, кто видел.

Еще была такая история: режиссер придумал, что выбранной невесте царь дарит… сапоги. Эти сапоги стояли на авансцене, а всем прочим артистам надо было подбегать и прикладываться к ним.

Репетировали долго. Режиссер был счастлив находке и дальше идти не хотел (наверное, опять не прочитал либретто).

А тут как раз одна очень влиятельная в театре концертмейстерша в режуправлении предлагала свои демисезонные полусапожки. Маленького размера были, и никому не подошли, кроме меня (у меня тридцать пятый). Я попросила – пусть пока тут постоят, а я после репетиции заберу. Они остались стоять прямо на столе в режуправлении, куда все артисты ходят.

И вот приходит с репетиции моя любимая меццо-сопрано, которая пела Дуняшу.

– Это что такое? – спрашивает.

– Да это сапоги Л. А. Г., которые она отдала в дар Поспеловой, – не отвлекаясь от расписания, говорит зав. режуправлением. Маша подумала секунду – и давай прикладываться к ним. Тут другие, теснящиеся в двери, тоже чередой, только что отрепетированной, стали лобызать концертмейстерские сапоги.

Как раз осень наступила, и я потом в них щеголяла. Но как приду, все солисты увидят – и делают ложное движение – лобызать их.

Люблю их, такие придурки – любую глупость поддержат и разовьют.

А вот этих режиссеров – не очень любила. Потому что в какой-то момент их профессиональная несостоятельность в опере дает себя знать, и тогда они начинают психовать и отыгрываться на окружающих.

Этот, который все никак ничего не мог прочитать вовремя, на букву Г, не говорю о «послушать», свою злобу на сценической стадии стал вымещать на постановочных службах. Ребята (монтировщики и осветители) исправляли всю ночь его ошибки, устали, а он их поливал при всех в микрофон. Причем – что кричал-то: «Это непрофессионально!»

И тут как-то раз случилось приятное. Завпост тогдашний вдруг входит в зал и говорит режиссеру Г.:

– Это кто у нас тут гений? Пошли на улицу, разберемся!

Все затихли, потирая руки.

Завпост был широк в плечах и почти такой же ростом, как прекрасный режиссер на букву Г. У него были все шансы насовать режиссеру в торец.

Но – не случилось. Начальство стало шуметь и прогонять завпоста с репетиции. А потом он уволился. Жалко, прекрасный был.

А еще раз – я отличилась.

Режиссер в золотом пиджаке, который про «бздымм» все говорил, заорал, ничего не успевая по причине своей полной непригодности, на ассистентку в микрофон в присутствии двухсот человек:

– Эй ты, таблетка от секса, если ты еще раз опоздаешь с моим «гонгом», я тебе клитор вырву! (Да-да, так и сказал. И ни одна душа, ни один мужчина не вступился, а начальство: хихихи, да хахаха, не боится, знать, греха.)

Меня в этот момент не было