и околососковый кружок!»
В общем, конечно, очень много хохотали. Так, что меня даже один раз забрали на сохранение с попыткой выкидыша. Муж тогда вернулся с должности, а Петя без него написал статью «Удаление противоречий». Там он на одной страничке директивно упразднил все противоречия мировой культуры: детского и взрослого, в шутку и всерьез, официозного и интимного, «моего и не моего произведения» – ну просто все взял, да и упразднил, чего канителиться. А муж мой был, наоборот, такой «сумрачный германский гений». Он горой стоял за эти самые противоречия, полагая, что только из них и высекается смысл, отличал стихи от прозы, лед от пламени, и никакого фамильярного амикошонства между ними не признавал. И вот муж тогда разбудил меня, возмущенный, в два часа ночи и говорил, волнуясь: «Нет, ты погляди – ЭТОТ встретил меня полуголый, заорал: „О, Игорь Алексаныч“, потом рыгнул, пукнул – и упразднил противоречия!» Его это так искренне, серьезно возмутило, что я стала безудержно хохотать и чуть не выкинула. Но обошлось, и через неделю меня привезли назад.
К середине августа все стали на меня посматривать с тревогой, а потом полунасильственно увезли в Москву, а зря. Начался путч, муж пропадал на баррикадах, а я одна-одинешенька в квартире смотрела по телеку «Лебединое озеро» и безумно тревожилась. Потом произошел перелом, и я помню горячую радость: значит, все-таки дитятко будет жить в свободной стране. Так тогда казалось.
А я все вроде как и не думала рожать. Да еще второй ультразвук показал, что никакой у меня ни Казанова, а вовсе даже девица. Мои грузины, надо сказать, приняли новость прекрасно и очень умилились, слава богу. Но каждое утро глядели на меня с выжидательным упреком, смутно подозревая во мне слона – и толста, и ношу уже десятый месяц.
Двадцать второго сентября я приехала к родителям, уже в Москву, где гостил прекрасный Андрей Николаич Тимофеев, сын биолога Тимофеева-Рессовского и Елены Алексанны Фидлер, которая когда-то уговорила мою маму рожать нежданчика – меня. И вот символично – за этим ужином я почувствовала недомогание и поняла: ого, вот оно! Из какой-то приметы я помнила, что чем меньше людей знают о муках роженицы, тем они меньше. Я потихоньку распрощалась и на двух автобусах уехала к мужу. Там мы собрались и пешочком, втихаря, через парк пошли рожать, раза четыре останавливаясь и пережидая схватки под липами.
Ну вот, почти и все.
Были еще смешные татарские няньки в роддоме, которые, обходя палаты, монотонно по шестнадцать раз повторяли: «Абход: трусики-снять-лежать-без-трусикаф» – и звук удалялся по коридору. А когда кто-то особо кричал, они открывали дверь и произносили флегматично: «Женшына-не-кричите-вы-не-в-лесу».
Лизок родился через восемнадцать часов, весом 4100!
А сейчас такое воздушное, изящное, милое и прелестное существо!
И все в ней есть – и Париж, и снежные русские леса, и восьмушка грузинской крови, и черешня, и игры в банку, и Бергамасская сюита, и мятежный дух, и противоречия.
С днем рожденья, милая!
Драматические режиссеры в опере
Первое, что ужасно мучит и раздражает драмрежиссеров в опере – это сам факт пения. Это им неприятно, и они страшно стесняются, по большому счету, когда кто-то вдруг начинает петь…
Один режиссер, во времена, когда я работала ассистенткой в театре, просил певцов все ключевые фразы предварительно, или после музыкальной фразы, проговаривать.
Выходит, например, Борис и поет: «Скорбит душа!», а потом так, по-свойски, объясняет партеру: «Скорбит душа-то!» – и так весь спектакль.
Выход, конечно, всегда есть: когда режиссер огребает свой гонорар и перестает после двух-трех премьер появляться в театре, всю эту чушь потихоньку «снимают».
Другого, очень маститого и в шикарных пиджаках, творца очень раздражало, что музыка идет постоянно, а не как в драме – включается кнопочкой только в определенных местах. Он, доводя дирижера до сердечной боли, потребовал купюр, и просто МНОГОЗНАЧИТЕЛЬНЫХ пауз посреди музыки!
А также не удовлетворялся партитурой и вводил всякие «пения птиц» и «удары гонгов» – где надо и где не надо.
Ставил тоже по «гонгам», – потому что музыки не слышал.
Говорил так:
«Вот тут будет „бздыммм“, – и ты встаешь со стула и идешь его обнимать».
Истерзанная и изрезанная партитура все время прерывалась этими полудурочными «бздымами», а актеры на репетициях кашляли, потому что петь при режиссере стеснялись и давились звуком. Ну, не нравится человеку, что ж они – изверги, что ли?
Одна моя знакомая также рассказывала, что на репетициях драматический режиссер неотвязно просил тенора петь «пониже», чтоб с интимностью и «человечинкой» звучало… Тенор решил режиссеру потрафить и в репетиционном классе пел октавой ниже все свои арии. Пораженный режиссер впал в неистовую радость и ко всем подходил с вопросами: «Ну? Слышали? Оказывается, можно! Главное, артисту задачу правильную поставить!» Как уж потом певец выходил из «интимного» на прогонах с оркестром – история умалчивает.
В конце постановки у «пиджака», увлекшегося гонгами и птичками, разумеется, не хватило времени на финал, потому что он по тексту смотрел, сколько до конца осталось, а по музыке – нет, не смотрел.
А в большой опере были и повторы, и оркестровые интерлюдии, так что не успел пиджак доставить – так и стояли стоймя все последние сцены и хор, и солисты на подвижном плунжере.
Сцена лишь то поднималась (когда музыка была погромче), то опускалась (в тихих местах).
Актеры страшно боялись этих «лифтов» на три метра вверх, но зал очень аплодировал – эффектно.
Третий режиссер (по фамилии Г.) ничего не понимал в голосах.
Ему, как он говорил, «фактурно» понравился один баритон, и он сказал: «Я кинорежиссер, мне важны типаж и лицо, и я вижу в этой роли только его».
При объяснениях, что в опере должно быть три или четыре состава, изумился.
Но настоял на своем. Самое ужасное, что этот певец был замечательный, молодой и артистичный, но голос его не подходил для партии. Нужен был драматический баритон, а у несчастного, обласканного режиссером парня был бас-баритон, но вовсе не драматический. Да и опыта мало для этой роли.
Но режиссер считал, что это какие-то фигли-мигли, которые понимают только пять человек в мире.
Ну, поет и поет, чего еще-то? Лучше б говорил, конечно… В общем, уперся и репетировал только с ним.
В результате оперное начальство организовало ассистентов, чтоб в соседнем классе втайне вводить в мизансцены других певцов, голоса которых подходили, которые и спели премьеру. А бедный парень чуть не лишился голоса,