Ассистентка, самое исполнительное и милое существо в театре, зарыдала и ушла домой, предварительно рассказав мне в туалете – что случилось.

У меня был телефон этого режиссера.

Вечером я позвонила золотому пиджаку и сказала:

– Имярек Имярекович, вы должны завтра публично извиниться перед ассистенткой!

Он – в крик! Мат-перемат, она непрофессиональна, да я ее сотру в порошок! – и повесил трубку, подлец.

Я еще раз звоню. То же самое.

Я – третий, пятый и десятый. На двенадцатом он отключил телефон. До этого орал разные вариации.

Утром один самый незаметный и маленький хорист принес в театр цветы, чтоб ассистентке было не так грустно работать. Пришел на пульт, робкий, с букетом. Тут входит золотой пиджак, вырывает у хориста цветы – и картинно на колени. Речь такую сказал:

– Что ж ты, дура, обижаешься?! На меня ни Фрейндлих, ни Ахеджакова не обижаются, а ты, дура, обиделась… Стыдно! Мы все – одна команда, и пр.

Вот так вот – с чужими цветами.

А до этого он зашел к директору и наклепал на мои вчерашние звонки….

Оба эти спектакля, теперь, к счастью, сняли.

Но шли они долго, изумляя публику.

Моя баба Настечка

Как наяву, вижу перед собой картину – меня, шести лет, привели за руку с зимней темной улицы бессловесные от гнева и испуга родители и кое-как раздели (меховая шапка, платочек, валенки).

А в нашей с баб-Настечкой комнате происходит что-то ужасное-ужасное: сама баб-Настечка сидит у лампы на кровати, мама ее поит корвалолом, а она в голос, со всхлипываниями, рыдает. Не сразу понимаю, что из-за меня… А я всего лишь решила тогда выйти замуж за Андрюшку Прошина, а он был с соседнего, не видного с балкона, двора. Меня искали часа полтора и нашли часов в восемь, а это ведь зимой… Никогда после я не видела, чтоб обо мне так горевали…

Баб-Настечка была нашей с Петей няней. Из семьи раскулаченных, деревенская и неграмотная, она поступила перед войной в домработницы в московский дом, где родилась моя бабушка.

Но ее хозяев почти сразу арестовали, и она перешла через лестничную клетку напротив – к нам; сначала была домработницей, а потом стала любимым членом семьи (своей у ней так и не появилось).

Она много чего повидала во время раскулачивания, гибели, ссылки и переселения близких, поэтому, когда красивая соседка в марте 1953 года вопила над включенным радио, транслирующим похороны упыря (даже и умерев, утянул с собой массу задавленных, гад), баб-Настя, проходя мимо, говорила: «Чего вопишь, дура, собака сдохла», – и темпераментно плевала на пол. А потом просто плевала: «Тьфу!»

Мамино детство все прошло в болезнях и переливаниях крови (у бабушки и дедушки был резус-конфликт, да и детство было военное). Баб-Настя обожала ее и ухаживала. Потом появились ухажеры. Баба-Настя говорила:

«Я твоих охламонов всех – тряпкой», – и исполняла.

Когда мама расписалась с папой, своим преподавателем, и в тот же вечер уехала в экспедицию, мой папа, неловко себя чувствующий взрослый молодожен-приймак, вышел на кухню и услыхал угрюмое: «Ну что, тебе четыре сосиски – как Машке?»

Мы с Петькой были уже вторым поколением, кого она нянчила и обожала (уже на новой квартире – ту расселили).

Помню, спрашивает:

– Колготки-то надела?

– Надела!

– Так ведь одне?

– А сколько надо-то?

– Да шут с тобой, иди г’олая (она говорила фрикативное «Г» и вообще по-малоросийски, и у нас с братом, когда мы разговариваем шутейно, прорезается «хохляндия», как говорят родители).

Помню такие сцены: Петька топит меня лицом в ковер, а я вцепляюсь ему зубами в кисть руки, – и тут на нас летит ловко пущенная мокрая тряпка, сопровождаемая словами:

– У, йироды!

Когда Петька бегал по квартире без штанов, она опять же его тряпкой и приговаривала:

– Опять пришел своими колоколами трясти.

Йиродов она любила так, что больше любить нельзя.

Петьку, который полтора года лежал в гипсе из-за пропущенного вывиха бедра, носила, вместе с кюветом гипсовым, на ручках (а это ужасная тяжесть).

Поднесет бывало к окну, а Петька говорит (рано научился, из-за вынужденной неподвижности):

– Детишки там играют, а Петечка – лежит!

Петька-то актерствовал, а баб-Настя заливалась слезами по-всамделишному.

Она пекла нам обалденные пирожки, дрожжи подходили в огромном жбане на полке под потолком. Я откусывала от аппетитной опары кусочки и заглатывала, пока не схлопатывала (люблю сырое тесто есть).

Cо всеми обедать баб-Настя не садилась, у нее было твердое убеждение, что она – прислуга, необоримое никакими нашими демократическими идеями. Мы устали бороться и покорились – баб-Настя всегда кормила нас первым, вторым и третьим, сидя задницей на батарее в кухне.

На наши собственные хозяйственные таланты баб-Настя смотрела снисходительно: мама стирает (редко такое было), а баб-Настя смотрит из-за плеча и говорит:

– Невдаха, невдаха. Вот помру я – говном зарастете.

Или еще:

– Да у вас в квартере солдат со шпагой пропадет.

На телефонные звонки отвечала так:

– Опять пошли своего Рихмана слушать.

Ой, не могу.

Была религиозна и ходила в «церкву», что у нас на Ленинских горах. Мы спали в одной комнате, и я, жертва школьной антирелигиозной пропаганды и просто вредная девка, вечером издевалась над ней: она с кряхтением опускалась на колени перед иконой (ноги болели), а я садилась в постели по-турецки, напяливала галстук, истошно крестилась и повторяла ей в тон: «Господи, помилуй, господи, помилуй». Реакция была – никакая, нулевая. Баб-Настя помолится-помолится, да и спросит:

– Ну все, свет тушить? – погасит и захрапит.

Когда мама приезжала из экспедиций или с архитектурных практик со студентами и показывала слайды Нередицы или храма на Нерли, баб Настя молча заходила в затененную одеялом комнату и приговаривала радостно:

– Все-тки есь церквя (она видела, как рушили и жгли, и думала – все пожгли).

Мама учила ее читать. Предложила по Евангелию заниматься, но ей больше нравились сказки Перро с чудесными иллюстрациями.

Очень не любила прогресс и считала, что погоду портят космонавты: «Летуны все, летуны».

Как-то родители отправили нас в пионерлагерь в Тарусу от МОСХА (сами уезжали в Париж и решили, что баб-Насте утомительно уже нянчиться с двумя охломонами). И тогда она решила, что больше не нужна, купила билет на самолет в Енакиево, где жила сестра с племянницами; что-то непонятное, но надрывное сказала соседке тете Леше – и уехала. Мама, приехав, ужасно испугалась, хотя летние визиты к родне были обычным делом, но тут – эти странные слова… Мама все поняла, села на следующий самолет и прилетела за