Кричать на весь лагерь, что виной всему имя, данное отцом?　

Никто не поверит. Фридрих окончательно замкнулся в себе и даже с радостью встал в колонну, когда его вызвали; хоть куда, только бы подальше от подозрительных глаз товарищей по бараку.　

Вчера он впервые покинул лагерь и прошелся в колонне пленных по улочкам маленького городка. Непривычно было видеть людей в самой обыкновенной одежде и без самодовольного конвоира сзади. Потом глаза к этому привыкли и даже заметили, что большинство людей хмуры, озабочены. Стало ясно, что не очень-то радует та свобода, которой они пользуются.　

Но больше всего Фридриха поразила карта фронтов. Она висела в витрине магазина, была видна издали. Фридрих невольно замедлил шаг, поравнявшись с ней. Черная с желтыми подпалинами овчарка немедлено рванулась к Фридриху, но проводник осадил ее поводком и сказал, махнув рукой в сторону карты:　

— Ком!　

Фридрих подошел к витрине. За ее стеклом висела самая обыкновенная карта Советского Союза. Розоватое поле родной страны пересекала ломанная линия коричневых флажков с паучьими ножками в белом круге. Эта линия, начинаясь на севере рядом с Мурманском, на　юге упиралась в Азовском море. Вся Прибалтика, Белоруссия, Украина…　

Коричневая петля фронтов захлестнула Ленинград…　

Коричневые флажки с севера, запада и юга обступили Москву…　

Неужели не врал Журавль, когда разглагольствовал перед пленными, что до окончательной победы немцев остались считанные дни?　

Видимо, столько отчаяния было на лице Фридриха что проводник собаки, поджидавший его чуть в отдалении, захохотал:　

— Москва капут! Красная Армия капут!　

Фридриха послали разбирать развалины паровозного депо. Он старательно сортировал кирпичи, носил и грузил их на железнодорожную платформу, а перед глазами все маячила линия коричневых флажков. Временами казалось, будто это живая коричневая змея, будто она шевелится, готовясь к новому броску.　

Проводник собаки, разрешив Фридриху подойти к карте, предполагал, что русский, увидев линию фронта, сникнет, окончательно смирится со своей участью, но случилось обратное: Фридрих твердо решил бежать при первой возможности. Бежать для того, чтобы бороться с немцами: убивать одиночек, пускать под откос поезда, словом, вредить, как только сможет.　

Решение созрело окончательно и сразу стало легче на душе. Будто даже туч поубавилось и дождь потеплел.　

Как только обозначилась ясная цель жизни — обострилось внимание. Разбирая развалины, Фридрих заметил, что конвоиры, когда пленные работают, больше отсиживаются в деревянном домике, чудом уцелевшем около бывшего здания вокзала. Пересчитывают пленных только перед возвращением в лагерь. Значит бежать нужно, чтобы побольше выиграть времени, сразу после　прибытия на работу; лучше всего, — прыгнув на один из поездов, которые через эту станцию идут на восток.　

Обдумал все это Фридрих еще вчера и поэтому сегодня сразу зацепился глазами за состав, стоявший на соседнем пути. В голове состава был паровоз. Он изредка выбрасывал в стороны клубящиеся струи пара, вернейший признак того, что вот-вот начнет свой бег.　

Действительно, едва конвоиры укрылись в домике, паровоз прогудел и почти тотчас раздался лязг сцепок. Он быстро приближался к Фридриху, с каждой секундой становился все призывнее, требовательнее.　

Дальнейшее произошло удивительно просто: мимо медленно плыла платформа с ящиками, закрытыми брезентом. Фридрих подбежал к ней и вскарабкался на тормозную площадку, упал на нее, страшась выстрелов и криков. Но сзади было тихо. Не заметили!　

Поезд набирал скорость, его колеса на стыках рельсов весело выстукивали одно слово: «Свобода! Свобода!» Ветер с моря, тот самый, который безжалостно гнул к земле деревья, теперь рвал с Фридриха гимнастерку, будто предупреждал, что в ней он, Фридрих, далеко не уйдет, что она выдаст его первому встречному и тогда…　

Не хотелось думать о том, что будет тогда.　

Свободен! Вот что главное в жизни!　

Промелькнули первые минуты беспредельной радости, когда все беспричинно мило сердцу, и сразу навалились заботы. Прежде всего, залезть под брезент, чтобы случайно не попасться кому на глаза.　

Под брезентом не пронизывает ветер, не сечет дождь. И вообще здесь очень хорошо. Даже голые доски платформы, на которых лежал Фридрих, казались мягче тех, нарных.　

Так и лежал бы, лежал не шевелясь, без еды и питья, до тех пор, пока мимо не заструится земля смоленщины　или Подмосковья: ведь всего около суток бежать поезду до нее!　

Однако свобода пока еще не полная, бороться за нее нужно. И прежде всего, если хочешь сохранить свою жизнь, покинь эту платформу: обнаружив побег, немцы обязательно известят об этом всю железнодорожную охрану и та осмотрит поезда.　

Он решил покинуть поезд под вечер, когда немцы обычно начинают поверку. Обнаружив побег, они сначала обшарят все развалины и лишь после этого поднимут тревогу. Затем начнется второй этап поисков: тщательное прочесывание местности около станции и лишь тогда тревожный сигнал по линии.　

Хотя, будет ли этот тревожный сигнал? Пожалуй, нет: зачем коменданту лагеря позорить себя в глазах начальства, если так просто списать пленного на тиф или другую причину?　

Скорее всего, так и будет. Значит, с этой стороны опасности не жди. Но береженого и бог бережет, как говорил отец. Отец… Во многом он ошибался, но тут прав…　

А поезд знай бежит. Непонятный поезд: без охраны, но бежит по зеленой улице семафоров.　

К полдню исчезли сплошные сосновые леса и теперь ветер с моря, потерявший свою напористость, лишь трепал облысевшие ветви берез и осин. Мелькают хутора, скучные в своем одиночестве.　

Не слышно ни гула самолетов, ни выстрелов, но война и здесь, она рядом. О ней напоминают воронки от авиабомб, разворотившие землю около железнодорожного полотна, наспех вырытые окопы неполного профиля с уже обвалившимися стенками и брустверами, размытыми дождями, и могильные холмики земли. С белыми крестами и без них. С крестами — больше. Они хороводятся на пригорках, у населенных пунктов. Под каждым крестом лежит немец. Будь его воля, он, Фридрих, не пожалел бы родной земли для таких крестов. Огромную гору утыкал бы ими, обнес колючей проволокой и, как память, хранил века. В назидание другим.　

Вечер подкрался незаметно. Фридрих вдруг заметил, что лес уже не проглядывается в глубину, а стал сливаться в темную массу, и выждав, когда поезд притормозил у семафора, спрыгнул с тормозной площадки. Он не устоял на ногах и кубарем скатился под откос, распластался в небольшой канавке.　

Лежал неподвижно, пока вдали не стих веселый перестук колес поезда. Потом уполз в лес.　

Всю ночь Фридрих продрожал в яме под корнями дерева. Всю ночь над ним тревожно шумели вершины деревьев, и где-то рядом надсадно скрипела сушина, заставляя вздрагивать и сторожко вслушиваться и всматриваться в ночь.　

О