— Ждать здесь, — приказал Журавль, когда они вошли в коридор, от стен и тишины которого повеяло могильным холодом.　

Фридрих повернулся лицом к стене и замер. Простоял так долго, что ноги затекли, мысль словно умерла. Не человек, а подобие его стояло, уткнувшись лицом в серую штукатурку стены.　

— Сюда! — позвал Журавль.　

Фридрих вошел, остановился у порога, бегло осмотрел и комнату, и все, что было в ней.　

Комната как комната: четыре угла, два окна, письменный стол в простенке между ними. Над столом портрет Гитлера. Он будто смотрел на Фридриха, будто ему дарил свою улыбку. И Фридрих подумал, что вот так, улыбаясь, смотрит он и на то, как здесь избивают людей, ломают их кости, вытягивают жилы. Смотрит на все это и улыбается.　

За столом сидел комендант лагеря. Обычно он словно не видел пленных, застывших перед ним серыми квадратами. Сегодня же взгляд — осмысленный, живой.　

Комендант и Журавль обменялись несколькими фразами. Если бы Фридрих знал немецкий язык, он понял бы все, о чем они говорили и, может быть, вспылив, погубил бы себя. Но он ничего не понимал, с жизнью уже простился и поэтому стоял спокойно. А комендант сказал:　

— Вы, кажется, правы: в нем несомненно есть арийская кровь. И череп нордический, и покорность судьбе, свойственная только немцам.　

— Вы очень тонко все это сразу подметили, — выпятил грудь Журавль, еще выше вскинув подбородок.　

— Поведение?　

— Ни в чем не замечен.　

— Держится особняком или у него есть друзья?　

— Больше один.　

— Логично: немецкая кровь не позволяет смешиваться со всяким сбродом… Спросите, почему он скрывал свое имя?　

Журавль перевел вопрос, и Фридрих немедленно ответил:　

— Никак нет, в списке так и числится.　

Это уже проверили и, одобрительно кивнув, комендант сказал:　

— Использовать для работ за чертой лагеря.　

Журавль щелкнул каблуками, до невозможного выпятил грудь и повелительно указал подбородком на дверь. Фридрих по армейской привычке четко повернулся. Только он прикоснулся к дверной ручке, как комендант что-то сказал. Журавль немедленно перевел, пытаясь сохранить интонацию голоса коменданта:　

— С тобой в бараке есть евреи? Комиссары?　

По тону предыдущего разговора Фридрих уже понял, что сегодня он уйдет отсюда сам. Сразу сердце забилось учащенно, сразу появились не только жажда жизни, но и желание получше использовать счастливый момент. Он ответил:　

— Никак нет, евреев и комиссаров не имеем. А вот типчик один болтается.　

— Кто такой?　

— Фамилию не знаю. Его Ковалком кличут.　

— Ковалок? Что есть ковалок?　

— Кусок, будто бы по-белорусски… Тот самый, что на столб лез и залезть не смог. Похвалялся при всех, что обманул вас. Так и сказал, извиняюсь за выражение: «Я обманул того длинного дурака».　

Лицо Журавля покрылось неровными красными пятнами, он кратко сказал что-то коменданту, бросил Фридриху сигаретку и снова показал на дверь.　

Память на лица у Журавля оказалась хорошая: примерно через час он разыскал Ковалка, подвел к столбу:　

— Лезь.　

Ковалок, как и в прошлый раз, начал старательно　срываться, но Журавль, положил руку на кобуру и тог проворно полез по столбу.　

— Прыгай.　

Кулем свалился Ковалок на землю. Лежал и ждал выстрела.　

— Еще раз.　

И еще раз Ковалок благополучно добрался до вершины столба и спрыгнул на землю.　

— Очень хорошо. Тебя потренировать и ты станешь чемпионом. Я сам позабочусь о твоей судьбе. Тренировать начну сегодня. Жди, вызову.　

После первой же «тренировки» всю ночь стонал и плакал Ковалок. Фридрих остался равнодушен. Он не раскаивался в том, что руками немцев убивал Ковалка, но и радости или хотя бы — облегчения — тоже не испытывал.　

Невольно вспоминалось недавнее. Он догуливал перед армией последние дни в родном городе. Был тихий вечер, и солнечная позолота разлилась по крышам домов, запуталась в высоких облаках. Где-то за зелеными кустами сирени, обступившими домики тихой улицы, мужской голос тосковал о Любушке. Тихая радость и грусть одновременно захлестнули Фридриха, он шел по дороге, смотрел себе под ноги и мечтал о чем-то хорошем. Вдруг глаза остановились на кошке. Она, раздавленная колесом грузовика, смотрела на мир уже остекленевшими глазами.　

Тогда, глядя на труп кошки, Фридриху очень захотелось поймать шофера-убийцу и трахнуть головой о забор…　

А здесь человек на смерть обречен. И нет жалости…　

Три дня «тренировок», и Ковалка за ноги утащили к воротам.　

5.

Еще год назад, приехав в Прибалтику, Фридрих обратил внимание, что сосны здесь стоят не прямо, а наклонились в сторону от моря. Как бы, начали падать и вдруг почему-то остановились.　

Старшина-сверхсрочник, у которого он спросил об этом, ответил:　

— Как задует ветер с моря, смотри, сам не согнись.　

Дует ветер с моря, ровный и сильный. Третий день дует и третий день деревья стоят согнувшись. Этот же ветер, что все пригнул к земле, гонит густые серые тучи, из которых то хлещет как из ведра, то нудно моросит дождь.　

Под серым небом, по серой намокшей песчаной дороге медленно идет колонна пленных. В ней ровно сто четыре человека. Это все те, кому разрешено работать вне лагеря. Они идут к железнодорожной станции, где уже вторую неделю разбирают развалины станционного здания, водокачки и красноармейских казарм. Не просто очищают площадки, а еще и сортируют кирпичи: целые — на одну платформу, половинки и даже четвертинки — на вторую; мелкий бой идет на засыпку множества воронок от авиабомб, исковеркавших не только все станционные пути, но и привокзальную площадь. Немцы — хозяйственный народ, следят, чтобы ничего не пропало.　

В замыкающей четверке колонны идет Фридрих. Уже второй раз идет на работу. Одежда, которая за вчерашний день промокла до нитки, за ночь не успела высохнуть, а сейчас и вовсе хоть выжми. Но он равнодушен к этому, он даже рад, что его в такую непогодь выгнали из барака. Дело в том, что после гибели Ковалка вокруг Фридриха образовалась пустота. Нет, барак был по-прежнему переполнен, на нарах по-прежнему не было ни одного свободного места. И все же вокруг Фридриха образовалась незримая пустота.　

Почувствовав ее впервые, он удивился и с каким-то пустячным вопросом обратился к соседу. Тот нехотя ответил и сразу отошел, дескать, к дальнейшему разговору не расположен.　

«Почему они так? Что я такого сделал?» — думал он, пока не понял: он первый из