Но даже такая бесцветная смерть и то во сто крат лучше, чем то, что было уготовлено ему в лагере!　

Едва стволы деревьев вновь приобрели четкость линий, Фридрих встал и сразу побрел на восток.　

От голубицы, которая посинила все кочки, во рту кисловатый привкус. Пожалуй, надо поостеречься…　

Кругом полно грибов. Подберезовиков и сыроежек. Интересно, почему сыроежки так называются?.. Может, попробовать?..　

На полянку, в центре которой стоял маленький домик, как старинная крепость, обнесенный частоколом, Фридрих вышел уже к концу дня, когда, казалось, еще несколько шагов — и он упадет на землю, прикрытую опавшими пожелтевшими листьями. Упадет такой же желтый и умирающий раньше времени.　

У домика, который казался нежилым — ни дымка над крышей, ни даже занавесочек на окнах, — рядком пристроились огород и небольшое поле, где кустилась стерня; вокруг поля и огорода — плотная изгородь. Ясно, хозяин бережет свое добро.　

Голод и необходимость переодеться в гражданское были настолько велики, что Фридрих решился войти в дом. Не пробраться вором, не робким просителем явиться, а войти и потребовать: «Дай!» Тогда он почему-то считал такие действия единственно правильными.　

Едва подошел к калитке, как за высоким и плотным забором взъярилась собака. На ее захлебистый лай вышел хозяин домика, прикрикнул на собаку не столько строго, сколько успокаивающе, и открыл калитку, звякнув запором.　

Хозяин был выше Фридриха почти на голову и широк в плечах. Лицо его изрезали такие глубокие морщины, что они казались шрамами, косыми сабельными шрамами, и поэтому оно выглядело суровым, даже жестоким. Серые глаза хозяина домика равнодушно скользнули по Фридриху, но зато внимательно осмотрели лес, из которого он вышел.　

Наконец, хозяин чуть посторонился, открывая дорогу во двор. Однако Фридрих заранее настроил себя на определенный лад и заговорил зло и с обидой:　

— В тепле отсиживаешься, когда люди гибнут? Ряшку на чужой беде наедаешь?　

Хозяин домика неожиданно вытянул вперед руку с пальцами-клещами и так рванул Фридриха к себе, что тот пушинкой влетел во двор. Сзади лязгнули засовы.　

Снова неволя! Она была так ненавистна, что Фридрих, не веря в успех, все же бросился на хозяина домика, попытался вцепиться пальцами в его жилистую шею. Тот неуловимо легким движением сгробастал его руки и так сжал, что Фридрих окончательно понял: сопротивляться бесполезно. И заплакал от бессильной злобы.　

Заплакал Фридрих от бессилия, а хозяин, продолжая придерживать его руки, вел к крыльцу.　

В кухне, где каждая доска пола была выскоблена добела, он толкнул Фридриха к скамейке, стоявшей у бревенчатой стены, и сказал:　

— Раздевайся.　

Сказал первое слово и сразу ушел в соседнюю комнату. Только скрылся он за дверью, а Фридрих уже увидел плотничий топор. Поблескивая наточенным лезвием, он торчал из-под рейки, прибитой к стене. Вот она, свобода! И Фридрих схватил топор. Выходи, вражина, я готов к разговору с тобой!　

Хозяин вернулся в кухню. В руках у него одежда. Сухая одежда. Фридрих на расстоянии чувствовал тепло, исходящее от нее.　

Увидев топор в руке Фридриха, хозяин дома, похоже, не удивился и нисколько не испугался. Он, будто Фридрих и не сторожил каждое его движение, бросил одежду на скамью и повернулся спиной. Самое время ударить. Взмахнуть топором и ударить по крутому затылку, где чуть розовеет нарождающаяся лысина.　

А еще через несколько минут в кухне запахло мясными щами и хлебом домашней выпечки.　

Топор мешает, да и глупо делить с хозяином хлеб-соль и сжимать топорище. И еще Фридрих понял, что по сравнению с ним хозяин силен невероятно, что ему ничего не стоит вырвать топор из ослабевших рук. И Фридрих воткнул топор за ту самую рейку, где он и был раньше.　

Фридрих ел с жадностью, ел, не различая вкуса.　

Наконец, он положил ложку. Нет, чувство голода не исчезло, оно только чуть притупилось, но есть Фридрих уже не мог: живот набит до предела.　

— Кури, — и хозяин протянул сигареты «Марет».　

До войны они казались Фридриху слабыми (видимость одна, что куришь!), а теперь после первой затяжки приятно закружилась голова.　

— Меня зовут Артур Карлович.　

— Спасибо… А я — Федор Сазонов. Из плена бежал, — он стыдился своего настоящего имени и поэтому соврал.　

— Что из плена — вижу, — кивнул Артур Карлович. — Куда идешь?　

— На родину. Там снова воевать буду.　

— Боши окружили Ленинград, Москву…　

— Врешь! — выкрикнул Фридрих и вдруг заплакал от обиды, что этот человек, так хорошо встретивший его, совершенно равнодушен и к судьбе Ленинграда, и к судьбе Москвы.　

— Родину любишь — хорошо… А Ленинград окружен…　

— Знаю. Немцы нам нарочно свои сводки читали.　

Несколько минут помолчали, потом Артур Карлович　заговорил медленно будто подбирая слова и даже взвешивая их:　

— У каждого человека Родина одна. И у каждого — своя. Моя родина — вот этот дом. Я двадцать лет горбатил спину, пока поставил его, пока купил морг земли… А тут пришли вы и говорите: «Вступай в колхоз». Нет, здесь все мое! Здесь во всем мои пот и кровь! Вот ты ел мой хлеб. Это мои пот и кровь. Ты схватил топор, хотел убить меня, а ведь в топоре тоже мои пот и кровь!.. А ты говоришь: «Вступай в колхоз»… Вы стали ломать то, к чему я привык с пеленок. Скажи, могу я любить вас, советских?　

— Мы же лучшее тебе предлагаем…　

— Ты мне покажи это лучшее, а дальше я уж сам решу, как мне быть!.. Не люблю я вас, советских.　

— Значит, выдашь немцам?　

— Дурак ты, — беззлобно сказал Артур Карлович и прикурил вторую сигарету. — Вас я просто не люблю, не знаю за что любить… А тех — ненавижу… Каждый обязан драться за свою родину, это долг человека. Так почему я должен мешать тебе выполнить его?.. В бога веришь?　

— Нет его, бога. И ада нет.　

— Значит, тебе прожить легче… А для меня он всегда есть.　

— Тебе же хуже, что веришь. А лично мне от твоей веры ни жарко, ни холодно.　

— Почему тогда все ваши агитировали меня? А почему ты не агитируешь? Ни за колхоз, ни против бога? Или ты не советский?　

— Самый чистокровный