Артур Карлович ничего не ответил. Посидел немного, положив на стол ладони, где твердыми буграми желтели мозоли, и вдруг сказал, подымаясь:　

— Спать будешь на сеновале. Если ночью немцы нагрянут, выломаешь доску и уйдешь в лес… Однако, спи спокойно: на ночь глядя они сюда не забредут, место глухое.　

6.

Неделю прожил Фридрих на хуторе Артура Карловича. Полностью отоспался, а вот голод утолить все не мог. Вроде бы и в живот больше уже ничего не лезет, а глаза все еще за еду цепляются. До того дело дошло, что хлеб воровать начал. Знает, отвратительно это, но удержаться не мог: едва отвернутся Артур Карлович и его жена Марта — он кусок хлеба в карман.　

Марта пришла домой вечером. Без особой радости, но приветливо поздоровалась с незнакомым человеком, чуть задержалась взглядом на рубахе мужа, которая теперь болталась на незнакомце, и что-то сказала на своем родном языке.　

— Она подгонит одежду по твоему росту, — перевел муж.　

Вот и весь разговор. Может, оставшись наедине с мужем, Марта и расспросила его о Фридрихе, может, и упрекнула за рубаху, пиджак и брюки, но тогда не сказала больше ничего.　

Неделю Фридрих имел возможность наблюдать за хозяевами хуторка. Они все время хлопотали по хозяйству и встречались только за столом. Поедят, помолчат и опять Артур Карлович берется за картуз, опять идет на огород или во двор, а Марта гремит ведрами: во дворе две коровы; три кабанчика и больше десятка кур; всех накормить надо.　

И все же, хотя Артур Карлович с Мартой большую часть времени молчали, Фридрих был уверен, что они　прекрасно понимали и полностью одобряли все действия друг друга.　

Жизнь на хуторке шла до того однообразно и размеренно, что Фридриху казалось, он бы от такого счастливого житья волком выл, на край света сбежал бы. Лишь в субботу нарушился обычный ход жизни: Марта, упаковав в заплечный мешок несколько кусков сала, собралась в путь.　

— В Вильнюс, на базар, — выдавил из себя Артур Карлович, перехватив тревожный взгляд Фридриха. — Заночует у знакомых.　

Марта ушла, шагая легко и широко, как хороший ходок, которому не привыкать подминать под себя версты. Артур Карлович проводил ее до калитки, постоял там, пока она не скрылась в лесу, и словно забыл о ней. А Фридрих волновался. Хотя это и казалось невероятным, но он боялся предательства. Действительно, кто он этим людям, чтобы они из-за него своим благополучием рисковали? Ведь, если немцы узнают, что Артур Карлович и Марта приютили у себя беглого из лагеря, то сотрут хуторок с лица земли. А выдаст Марта беглого — денег, может, и не дадут, но уж благодарность и доверие властей — обеспечены.　

Мучительно долго тянулись суббота и воскресенье. Особенно бесконечной была ночь. О многом он передумал, вслушиваясь в ночные шорохи. То ему слышится шум моторов автомашин, приглушенный расстоянием, то крадущиеся шаги людей, окружающих сеновал.　

Лишь перед самым рассветом забылся коротким и тревожным сном. А проснулся разом, как по сигналу тревоги, и первым делом осмотрел двор и лес. Нет, ничего не изменилось.　

Марта пришла вечером и вроде бы — постаревшая. Молча накрыла на стол, молча взялась за ложку и вдруг　заплакала, уткнувшись лицом в полотенце, которое дома всегда лежало на ее плече.　

Артур Карлович несколько секунд удивленно смотрел на нее, потом стукнул ложкой по столу и сказал:　

— Не ко времени слезы, жена. За столом сидим.　

Марта отняла полотенце от заплаканного лица и посыпала скороговоркой, а что — Фридрих не понимал. В ее речи он уловил лишь одно знакомое слово, повторенное несколько раз, — бефель, что по-немецки значит приказ.　

— Она говорит, в Вильнюсе объявлен приказ, которым запрещается оказывать помощь евреям, комиссарам и всем прочим, кто не имеет аусвейса — временного паспорта, что ли… И еще она говорит, мой брат нарушил этот приказ и расстрелян, — дрожали сильные пальцы Артура Карловича, когда он разминал сигарету, а голос, как всегда, был ровным.　

— Что ж, я сегодня же уйду… Сейчас уйду, — заторопился Фридрих, вставая.　

— Ешь… Хлеб не воруй, а бери, — сказал Артур Карлович.　

Фридрих послушно взялся за ложку, стал есть, чтобы не огорчать еще больше человека, которому сейчас и так тяжело.　

Он ел один. Марта сидела за столом, изредка всхлипывала, а Артур Карлович сосредоточенно смотрел на свои большие руки, лежавшие на столе.　

— Наш сын Иоганн ушел с советскими. Он комсомолец, — неожиданно сказал Артур Карлович. — Он принял ваши законы.　

Только сейчас Фридрих понял, какая страшная борьба все время шла в душе этого молчаливого человека, как тяжела она была для него. Ведь враждующими сторонами в ней были он сам со своими устоявшимися　взглядами на жизнь, и его единственный сын, для которого и строился этот хуторок, для которого и сколачивалось это крепкое хозяйство. Обливаясь потом, родители выкорчевывали серые многопудовые валуны из морга купленной земли — очищали землю для сына, чтобы ему жилось легче, чем им. А он, сын, отказался от всего этого, пошел своей дорогой. Кто же прав? Советские, которые указали сыну дорогу, отличную от пути предков, или он, бывший батрак, выбившийся в самостоятельные хозяева? Вот вопрос, терзавший Артура Карловича. Нет, Артур Карлович не отступил от своих взглядов, но не отмахнулся и от убеждений сына, старался понять его. Поэтому еще при первом знакомстве расспрашивал про колхозы и бога, то есть искал ответ на те вопросы, из-за которых чаще всего спорили с сыном.　

Тихонько всхлипывала Марта, убирая со стола. За окном глухо шумел лес, растревоженный ветром с моря. Чуть повизгивала собака, которую не накормили в привычное для нее время.　

— Что ж, я сегодня уйду, — снова сказал Фридрих.　

— Так будет лучше для тебя, — согласился Артур Карлович и пояснил: — Среди наших есть и мерзавцы. Они свяжут воедино брата и то, что Иоганн ушел с вашими, и тогда обыска не миновать.　

Фридрих согласен с Артуром Карловичем, но уходить в неизвестность все же не хотелось. Что ждет впереди? Ясно одно: и голод, и холод, и смертельная опасность — все это будет.　

— Так я пойду, — повторил Фридрих, но с места не тронулся.　

Марта сказала что-то, Артур Карлович перевел:　

— Утром проводим.　

Странно, что Фридрих в эту ночь спал спокойно, так спокойно, как бывало только в детстве. И проснулся бодрым. Умывшись у колодца, вошел в дом.