На белом снегу лежал хлеб. Нет, это было правдой. И хлеб был настоящий, с золотистой корочкой, словно кто-то специально положил его тут.

Когда Ульрих подносил его ко рту, руки дрожали. Сколько раз он откусил, не помнил. Он кусал и, давясь и делая глотательные движения, проталкивал куски в желудок. Быстрей, быстрей. Но голод не проходил. Он был так поглощён, что не заметил, как вышел на улицу. До штаба осталось всего ничего, и он уже подумывал, куда спрятать хлеб, чтоб на обратном пути съесть всё до последней крошки.

Вдруг он услышал властный голос:

– Стоять.

Ульрих подумал, что кричат не ему, а кому-то ещё, но на всякий случай затолкал хлеб за отворот шинели и оглянулся. Два жандарма с бляхами на груди бежали к нему и кричали:

– Стоять.

Он остановился. Они подбежали. Один снял с его плеча карабин и повесил себе на плечо, другой полез за пазуху и извлёк оттуда хлеб и, потрясая перед носом Ульриха, спросил:

– Откуда?

Ульрих дернул плечами. Нельзя объяснить людям, что в городе, где каждая крошка съестного на счету, он нашел хлеб на снегу.

Тот, который забрал хлеб, приблизив своё лицо к лицу Ульриха и дыхнув на него перегаром, сказал громко:

– Ты вор!

Ульрих хотел возразить, но они развернули его и толкнули вперёд. Он едва удержался на ногах, под ложечкой заныло. Но ему не о чем было беспокоиться, он же нашел хлеб. Два рослых и, наверное, сытых жандарма шли следом за ним.

А когда он, боясь упасть на скользкой улице, замедлял шаг, они подталкивали дулами в спину. Им тоже плестись по морозу не доставляло радости.

Вошли в подъезд с чудом сохранившейся дверью и втолкнули в комнату: стол, три стула, в углу круглая чёрная цилиндрическая печь с выломанной дверцей.

– Вот, – сказал жандарм и положил на стол обгрызенный хлеб.

За столом сидели три офицера. Они внимательно посмотрели на хлеб. Если бы он положил перед ними готовую взорваться гранату, они бы не удивились.

Все трое вонзились глазами в хлеб, видно, до этого они никогда его не видели. Сидящий в центре, поправляя пальцем сползавшее с носа золотое пенсне, спросил, указывая на буханку:

– Почему ты украл хлеб?

Невысокий Ульрих не мог закрыть собой стоящих за его спиной и возвышающихся над ним двух жандармов, от которых попахивало самогоном.

Он смотрел на этих троих и не мог понять, в чем его обвиняют. Он не крал хлеб, он его нашел. Да, он его обгрыз, но голод никому не друг. Вот надгрызенная буханка лежит на столе как вещественное доказательство его вины.

С портрета над головами офицеров добрыми, прищуренными глазами на Ульриха смотрит лысоватый человек.

Они переглянулись между собой, то ли ожидая, что он скажет в своё оправдание, то ли просто так. Сидевший в середине сказал, глядя поверх Ульриха на жандармов:

– Расстрел.

Ульриху показалось, что он ослышался. Он даже дёрнулся вперёд, желая переспросить их. Но жандармы удержали его за плечи. Он оглянулся на них, но их глаза были беспросветны.

Офицер, блеснув пенсне, посмотрел в лежащую перед ним бумагу и, не поднимая головы, сказал сухим голосом:

– Следующий.

Жандармы, посмеиваясь над чем-то своим, вывели Ульриха на улицу.

Мороз, им холодно, и торчать на улице нет никакого желания. Быстро поставили рядового Ульриха к стенке, отошли на пять шагов назад и без команды прозвучал залп. Пули толкнули его на стену, и он, сползая, оставил кровяные следы на кирпичной стене, они не бросаются в глаза.

Никто не подошел, не проверил, жив он или нет. Никто не обыскал. Что у него можно найти, только пригоршню разжиревших вшей.

Хоронить некогда, да и зачем. Жандармы сбросили его тело в окно подвала и, ударяя ногу о ногу, чтоб хоть как-то согреться, ждут следующего.

Скорей бы всё кончилось. Они замёрзли стоять на улице. Даже самогон не греет. Они надеются, что офицеры, побрезговав, не заберут хлеб и им будет чем закусить.

Вилли, не дождавшись Ульриха, думал, куда он мог запропаститься, ведь по времени он давно должен вернуться. Он же прекрасно знает, что его ждёт обед, пусть какой-никакой, но обед. Что же стало с Ульрихом, осколок или пуля русского снайпера успокоили его. Тонкий до прозрачности кусочек хлеба и котелок баланды с кониной ждут его. Все ходят кругами и облизываются, глотая слюну.

Вилли думает: «Вот Ульрих обрадуется, увидев такое богатство».

Будет есть отвернувшись: неприятно, когда тебе смотрят в рот.

Но все сроки возвращения Ульриха прошли. Не может же он забыть про свой обед. Одно только может остановить его – смерть. А в этом городе она стоит на каждом углу, поджидая невезунчиков. Вот и Ульриха, наверное, выследил русский снайпер.

Вилли мучает вопрос, что написать родителям. Не хотелось стандартное: «Пал на поле чести».

Его родители ждут, надеются. Но писать надо, и он пишет. Долго думает над каждой буквой, нет сил, и откладывает бумагу, решив подождать до утра. Вздыхает и проклинает тот день, когда его назначили командиром взвода и он радовался этому.

Если это ещё можно назвать взводом, то он командир.

30 января. Удивительно солнечный день. Русские самолеты не летают, а висят над головой. Им некуда торопиться, небо принадлежит им. Они методично перепахивают землю, разбрасывая сто- и пятидесятикилограммовые гостинцы. Осколки добираются до тех, кто не успел спрятаться. Взрывная волна, вздымая снег и пыль, закрывает эти недвижимые фигуры. Маленькие снежные бугры, из которых торчат побелевшие руки, как бы посылают всем прощальный привет с того света.

Из приёмника звучит марш. В Берлине празднуют десятилетие Третьего рейха. Геринг говорит высокопарные слова. В это время русские начинают обстрел. Приёмник вздрагивает и хрипит. Разобрать слова невозможно.

«Воздушный мост» лопнул, а Геринг даже не вспомнил про шестую армию. Для него она не существует. Самолёты летают, значит, всё в порядке. Цифры на бумаге показывают, что армия обжирается и от обжорства едва-едва таскает ноги. Но когда все были сыты, никто не помнит. Теперь уже кажется – никогда.

А Геринг всё говорит и говорит: о фюрере, который в его глазах сверхчеловек, который сделал невозможное; вспоминает и об армии, о том, что русские, невзирая на то что их силы почти на исходе, из последних