Хельмут посмотрел на него, как на покойника, и сказал, радуясь, что Вилли жив:

– Я думал, он тебя прикончил.

Вилли не ответил. Капелька еды сделала его счастливым. Его только мучило, что он не хочет ни с кем делиться, даже с Хельмутом. Он думал: «Каждый сам за себя».

Русский вышел из подвала, ещё раз при солнечном свете полюбовался на часы и сказал:

– Шнеля!

Он шёл впереди, и все, боясь отстать, спешили за ним. Всё закончилось, и все шли в плен, без мыслей и без чувств. Как мёртвые или как полумёртвые.

Таких мирных, кротких немецких солдат Григорий видел впервые. Знал их, бегущих в атаке за танками, видел нестройные ряды их пьяных физиономий с оскаленными в крике ртами, с засученными рукавами, непрерывно поливающих все перед собой свинцом из автоматов, упертых в живот. Но у этих Григорий не заметил на лицах ничего, кроме смертельной усталости и тупого безразличия. Жалко их даже стало. Вот вам, горе-завоеватели, и финал.

Посмотрел Иван на фрица сверху вниз и сказал с жалостью:

– Эх вы, немчура.

Но немец не стал кричать «Гитлер капут», а, опустив голову, прошёл мимо. В голове сидело: «Война в России – это война».

Пленные, покачиваясь на скользких тропинках, осторожно переступали, боясь упасть. Шли вдоль берега к ожидавшим баржам. Ветер пронзал насквозь, морозный воздух обжигал. Справа и слева двигались цепочки таких же, как и Вилли, бедолаг. Он вспомнил отца и подумал: «Скоро ты узнаешь последние новости из Сталинграда. Но они тебя не обрадуют. Вот мы и прошли этот город, он у нас за спиной. Волга у наших ног. Но почему никто не кричит: “Сталинград наш”».

Вилли вдруг захотелось вернуться в подвал, где не было пронизывающего холода, вспомнил про хлеб, успокоился и подумал: «Война в России – это война».

Спустились к кромке воды и медленно пошли вдоль берега. Сколько ещё идти, никто не знал.

Один из доходяг упал и барахтался в снегу, пытаясь подняться. Все проходят мимо, словно это не человек, а ненужная вещь. У кого ещё осталась хоть капля совести, опускают глаза и отворачиваются, остальным не до него. Страх, голод, бессилие превратили всех в подобие людей.

Русский конвойный остановил двоих и заставил поднять его и вести. Они не хотели, но русский чуть приопустил, а потом чуть приподнял ствол автомата, и им, чертыхаясь про себя, пришлось подчиниться.

Вилли оглянулся на цепочки, бредущие вдоль Волги, конца им не было видно, повернулся к Хельмуту и сказал:

– Шестая армия перебирается на новые позиции.

Хельмут молчал. Но не на расстрел же их ведут. Расстрелять могли и в Сталинграде.

Сколько должно ещё погибнуть, чтобы родные, а их больше чем нас здесь, там в Германии – матери отцы, сёстры, братья, жёны, невесты, – не спросили, почему это произошло. Почему они оставлены умирать? За что, за какие грехи или преступления они должны сгнить здесь рядом с Волгой?

Три месяца назад победа казалась достижимой. Казалось, ещё чуть-чуть – и сбросим русских в Волгу. И тогда войне конец. И вспоминая погибших товарищей, будем пить пиво и рассказывать юным и сопливым о наших подвигах и геройстве наших погибших товарищей.

Но этого не будет. Никто не расскажет о нас. Мы сгинем, мы исчезнем, мы станем пылью этой земли. Пылью и не больше.

Большие баржи нависали округлыми бортами над берегом, и молодой солдат, сверкая звездой на зимней шапке, показывая на трап, повторял каждую минуту:

– Шнеля, шнеля.

Все поднимались, не оглядываясь на город, который принёс им столько страданий.

Когда палуба была забита до отказа, матрос в бескозырке, стоявший на швартовах, крикнул вниз стоящему у трапа:

– Хорош, полна коробочка.

Конвойный остановил идущих. Матрос, убиравший трап, оглянувшись на пленных, которые, пристукивая сапогами по палубе и дуя на руки, жались друг к другу, чтоб согреться, крикнул стоявшему у трапа солдату:

– Пусть, пусть полюбуются на Волгу.

Тот ответил:

– Пусть Гитлеру напишут: «До Волги дошли».

Вилли сжался и, подняв глаза к небу, воскликнул:

– Господи, что я плохого сделал, за что Ты меня так наказываешь? За что?

На другом берегу увидел, как русские увозят фельдмаршала Паулюса.

В шинели, придерживая рукой в тёплой перчатке форменную фуражку, опустив голову, чтобы не смотреть в глаза бредущим мимо него, человек, приказавший всем сражаться до последнего патрона, просто сдался. Сел в машину и даже не оглянулся.

Не было сил, чтоб плюнуть на него или крикнуть:

– Предатель. Посмотри на свою армию. Вот что с ней стало.

Шмит, его начальник штаба, смотрел на бредущих без сожаления. Ему было не до солдат. Он думал, что русские сделают с ним. Не тысячи погибших солдат, не судьбы тысяч доведённых до изнеможения и сдавшихся в плен волновали его. Он же ни в чём не виноват. Русские должны это понимать. Виноват Паулюс, виноват Гитлер, виноваты все, но не он. А он только исполнитель чужой воли. И это не его вина. Он исполнял приказы. Русские не могут его расстрелять за то, что он исполнял приказы. Он солдат и должен подчиняться.

Но никто не скажет, почему от решения одного человека зависит судьба сотен тысяч. Мы слишком законопослушны. Нас обманывают, а мы верим всем сидящим наверху.

Чувствовал он свою вину, или ему было всё равно? Ведь не он, а Гитлер приказал всем и ему умереть. Но они остались живы. Им повезло. А Паулюс и Шмит просто сдались. Жизнь для них оказалась дороже приказа Гитлера. Два месяца назад они боялись ослушаться приказа и гнали людей на смерть. Одно дело, какие-то люди, пусть даже и солдаты вермахта, и совсем другое – они. Они не нарушили приказ, а просто сдались.

Вместе с ними сдались 15 генералов и много старших офицеров. Они взяли с собой в плен большие чемоданы с едой и одеждой. Не могут же они жить в плену, как все. Они всё время долго и настойчиво говорили нам:

– Один за всех и все за одного. Мы немцы. Мы немцы.

Теперь они смотрят на своих полуживых от голода бывших подчинённых и думают: «Каждый сам за себя. Каждый сам за себя».

Вилли хочется спросить у них: «Как вы будете смотреть в глаза своим солдатам и их матерям, когда вернёмся в Германию? Как?»

Но им сейчас не до этого. Сейчас каждый сам за себя. Они не знали, что такое голод. Они не знали, как в тонкой шинели находиться сутками в заледенелом окопе, когда уже не чувствуешь