Не случайно в Берлине генерал Йодль произнес знаменитую фразу о том, что судьба Кавказа решится под Сталинградом: это во многом было правдой, горькой правдой.

Хельмут вскакивает, хочет ударить прикладом в приёмник, но промахивается. Его оттаскивают, он садится и стучит прикладом по бетонному полу, его терпение кончилось. Приёмник замолчал, но от его молчания лучше не стало.

Писклявый голос Геббельса почти повторяет слова Геринга. Когда же это кончится? Наверное, никогда. Русские окружили так, что и мышь не проскочит. К нам никто не пробьётся. Вот Волга, вот победа. Это русские будут праздновать её на наших костях.

Когда Вилли прочёл ультиматум, злоба вскипела в нём. Все, все решили нас угробить в этом чёртовом городе мертвецов. В чём наша вина? За что нам это? И он подумал, но не сказал вслух: «Это Гитлер предал нас. Неужели пройдёт пятьдесят или сто лет и ему поставят памятник?! А кости шестой армии истлеют и станут пылью на берегу Волги. А все собравшиеся на открытии памятника, прославляя Гитлера, не вспомнят о мёртвых. Никто даже не заикнётся о судьбе шестой армии. Никто».

Вилли. Конец

О чем думал Вилли? О чём может думать голодный человек? Только о еде. Можно пойти на улицу, но что там можно увидеть – только грязный снег. Почты нет и, наверное, не будет. Когда ешь снег, чувство голода проходит, но песок скрипит на зубах, и долго плюёшься, словно ел не снег, а песок.

Треск моторов «Тётушки Ю» стал редкостью. Может, там, в Берлине, забыли про Сталинград, про шестую армию и спокойно пошли обедать, словно здесь люди умирают не от пуль и осколков, а от голода и холода. Обессиленные падают на снег и не могут подняться. Им кажется, что они засыпают, но засыпают навсегда. И на их посиневших лицах проступала тень улыбки, словно они радовались, что их мучения закончились.

Ночная тревога и крик вбежавшего в подвал часового:

– Русские!

Нет, русских нет, ему только показалось. Взбудораженные, до утра не могли заснуть. Проклиная часового и русских, Вилли ворочается с боку на бок и думает: «Нет, отец, бога не существует, или он есть лишь у вас, в ваших псалмах и молитвах, в проповедях священников и пасторов, в звоне колоколов, в запахе ладана, но в Сталинграде его нет. И вот сидишь ты в подвале, топишь печь могильными крестами, тебе только двадцать лет, и вроде голова на плечах, еще недавно радовался погонам и орал вместе со всеми “Хайль Гитлер!”, а теперь только два пути: либо сдохнуть, либо в Сибирь».

Все смотрят как очумелые, казалось, что страх перегорел внутри каждого и смерть перестала пугать. Но другой страх, страх перед пленом, разрывал их души. Что ждёт их в плену?

Русские будут вырывать им сердца и еще тёплые и трепещущиеся рвать своими острыми зубами и глотать, чтоб быстрее насытиться. И каждый сто раз сказал сам себе: «Мне всё равно».

Но это не было правдой. Надежда жила в них. Спасти их могло только чудо. Они надеялись на чудо. Все ждали чуда.

Выползут на белый свет из своего подвала, а там их ждут свежие дивизии из Франции. Русские разбиты и сдались.

По колено в снегу, спотыкаясь и падая, они пойдут смотреть на Волгу. А после всех оставшихся в живых наградят медалью за Сталинград и отправят в отпуск по домам.

«По домам», – повторяет каждый из них. Но это только мечты.

На самом деле страх не покидал и Вилли, и Хельмута, и всех остальных ни на минуту.

Подвал наполнен предсмертной тоской. Сейчас придут русские и убьют всех. Нет, не могут же они убить всех. Американцы им это не позволят.

Плащ-палатка откинулась. Если бы в подвале разорвалась граната или снаряд, никто бы так не испугался.

На пороге стоял русский в грязном полушубке с автоматом наперевес. Он почему-то улыбнулся и сказал:

– Ну что, немчура, хенде хох.

Все встали, подняли руки.

– Григорий! Принимай фрицев! – крикнул Иван в дверной проём.

Отступая на два шага в сторону и махнув рукой, спокойно и властно скомандовал:

– Давай наверх!

А про себя подумал: «Пусть, пусть привыкают к русскому языку».

Медленно и тяжело первым поднялся длинный и тощий немец, уныло сгорбившись, проплелся мимо Ивана к лестнице. За ним, так же тяжело, с опущенной головой, второй, третий…

Они безмолвно, как автоматы, брели мимо Ивана к ступенькам узкой лестницы. Проходили молча, без звука.

Иван, качая головой, торопил:

– Шнеля, шнеля.

Все с поднятыми руками вереницей шли наверх.

Вдруг русский остановил Вилли, упершись дулом автомата ему в живот, и, показывая на часы, сказал:

– Снимай.

У Вилли тряслись руки, и ремешок никак не расстёгивался. Ещё секунда – и русскому надоест ждать. Он нажмёт на курок, и это последнее, что увидит Вилли в этой жизни.

Наконец, он справился с ремешком, отдал часы русскому.

Тот внимательно посмотрел на них, приложил к уху и, глядя на Вилли, сказал радостно:

– Гут.

Тут же, отодвинув автомат в сторону, надел их себе на руку. Полюбовался и вдруг сунул руку за отворот полушубка, достал буханку хлеба и дал Вилли.

Вилли держал буханку, и руки его тряслись. Он смотрел на хлеб, и ему казалось, что если он не откусит кусочек, то сойдёт с ума.

Знает ли русский, что значит два дня голодать. Он посмотрел на русского и хотел сказать: «Спасибо».

Русский посмотрел на Вилли, потом ещё раз на часы и спросил:

– Что, мало?

Вилли дёрнул плечами, желая показать, что не понимает вопроса.

Русский вытащил из кармана кусок сала и сказал улыбаясь:

– На, бери.

Никогда Вилли не испытывал столько счастья, держа в одной руке хлеб, а в другой сало. И пока русский опять любовался часами, он успел откусить хлеба и сала. Пока жевал, русский сказал улыбаясь:

– Во, как вас Гитлер довёл до ручки.

Вилли закивал головой и сказал фразу, которую от себя не ожидал:

– Гитлер капут.

– Эх ты, немчура, – снисходительно сказал русский.

– Гитлер капут, Гитлер капут, – затараторил Вилли.

– Что ж ты раньше молчал? – Иван внимательно посмотрел на немца.

Тот съёжился, ожидая только плохого, косясь на автомат. Может, сейчас русский нажмёт на курок – и всё. Он бы, наверное, так и сделал, будь он победителем. Но русский улыбнулся и, кивая на выход, сказал:

– Шнеля, шнеля.

Вилли сунул хлеб за пазуху, сало в карман и, счастливый,