Дорога до штаба батальона покрыта льдом, и Вилли чуть не упал поскользнувшись.

Комбат смотрит на стоящих перед ним, в его глазах нет радости. Он долго молчит, слишком долго, опускает голову. И Вилли думает: скорей бы сказал, чего тянуть.

Командир батальона скребёт выбритый подбородок и траурным голосом произносит:

– Гот отступает.

Все молчали. Тишина повисла в блиндаже, словно все умерли или онемели. Он посмотрел на поникшие лица и добавил:

– Больше мне нечего сказать.

Зачем вызывали, плохую весть мог сказать и посыльный. Ради этого не стоило тащиться сначала в одну сторону, потом в другую. Обратно из батальона Вилли шёл и думал: «Как сказать всем, Гот вынужден начать отход».

Часовой спрашивает его:

– Как там Гот?

Вилли не хочется отвечать, он отмахивается и спускается в подвал. Если б он мог, он бы остановил время. Может, пока оно будет стоять, всё изменится.

Он входит в подвал, все смотрят на него, в наступившей тишине Вилли садится, опускает голову и произносит:

– Гот отступает.

Все удивлены:

– Почему, как?

Он ничего не знает, знает только то, что ему сказали.

Хельмут чуть не плача, произносит:

– Бог отвернулся от нас.

Но никто его не слышит, все с горечью думают о Готе, забывая о Рождестве.

Ты ещё жив, Вилли. Теперь, когда смерть всё ближе и ближе подступает к тебе, как никогда, хочется жить.

Что-то гнетущее навалилось на всех. Не хотелось ни говорить, ни думать, а кричать, кричать:

– За что, за что?

Но кому, кому, кто услышит? В Берлине всё прекрасно. Все сыты и веселы и танцуют вокруг ёлки с горящими свечами. Их ждёт накрытый белой накрахмаленной скатертью стол, чудесные закуски и французское вино.

Они уверены, что Сталинград наш или почти наш. А окружение – это только досадная, пусть не очень приятная мелочь, которая разрешится если не сегодня, так завтра, и солдатам не хватает какой-нибудь мелочи, ну, например, французского вина. Солдаты потерпят, они многое терпели, потерпят ещё.

В блиндаже пламя свечи колеблется, и тени на стенах качаются влево-вправо, влево-вправо. Но нет ощущения праздника, уныние придавило всех.

В Германии отслужат рождественскую мессу, а после все поспешат по домам, сядут за столы и будут праздновать Рождество.

Вилли вспомнил отца и мать, они думают о нём. О ком им ещё думать? Хотелось плакать. И вдруг Хельмут поднял голову и запел:

О радостное, о благословенное,

Милостивое Рождество.

Тебя мы почитаем, тебя хотим мы слушать,

Радуйся, радуйся, христианский мир.

Вилли вышел из блиндажа в холодную мглу; захотелось побыть одному, собраться с мыслями. Ветер проносился между домов и вонзался в него. Вилли смотрел во мглу и думал: «Наступило Рождество, наше второе Рождество в России».

Потом поднял голову и воскликнул:

– За что мне это, господи? За что?

Но тьма безмолвствовала. Мы сами разбомбили город, наступила зима и нам негде укрыться. Мы умираем от холода.

Сталинград стал огромным котлом, в котором суждено кипеть шестой армии, пока мясо не отвалится от костей. А потом всех укроет снег.

В ожидании Нового года

Манштейн не пришёл и не спас нас. И кто теперь спасёт? Найдётся ли хоть кто-нибудь, кто вытащит нас из этого ада?

В конце декабря 1942 года ничего не изменилось, да и что могло измениться. Если не считать, что хлеба стало меньше, даже не меньше, а просто не стало или почти не стало.

Вилли и все остальные едва таскали ноги. Каждое движение напоминало о хлебе. Когда сидишь и не двигаешься, голод не так даёт о себе знать.

Только блохи не знали голода. И чем худее солдат, тем жирнее на нём блохи. Они каждый день пировали, война их не касалась. Мы уже не армия, мы кучка завшивленных, обмороженных, грязных, никому не нужных и забытых всеми солдат.

Это не помешало командующему армией Паулюсу заявить в новогоднем обращении к своим солдатам: «Наша воля к победе незыблема! Новый год, без сомнения, принесет нам освобождение. Когда это случится, я пока сказать не могу. Но фюрер всегда держал свое слово и сдержит его и на этот раз!»

Эта фраза «Пока я не могу сказать» вселила опять надежду. Все думали, Гитлер и Паулюс знают что-то такое, о чём они узнают, когда свершится. Что могло свершиться – только освобождение.

И Хельмут таинственно, почти шепотом говорит Вилли:

– Ты слышал, что сказал Паулюс?

Нет, Вилли не глухой, пока ещё не глухой. Он всё прекрасно слышал. И его задела и порадовала фраза: «Пока я не могу сказать». Он хочет, как и Хельмут, согревать себя надеждой, но какая-то червоточина сидит в нём, и он не может верить всему, что скажут.

Вдруг подвал наполняется топотом.

– Почта! – радостно кричит входящий в подвал почтальон. Все в томительном ожидании улыбаются и ждут, когда он, прочитав фамилию, выкрикнет её.

– Гальдер, – кричит он радостно, поднимая конверт и вращая головой налево, направо, ожидая, что счастливчик выхватит у него письмо и, примостившись у коптилки, шевеля губами и улыбаясь, со слезами будет читать.

Он ещё раз повторяет:

– Гальдер.

Думая, что не все расслышали, что он выкрикнул, опять крутит письмо над головой.

– Убит, – говорит ему кто-то из толпы.

Письмо медленно опускается и падает в бездонный карман.

– Франц Обермайер, – говорит он, с надеждой оглядывая стоящих.

– Убит вчера русским снайпером в голову, – произносит кто-то поникшим голосом у него за спиной.

Почтальон вздрагивает, и это письмо следует за первым.

Остальные, слава богу, живы. Получившие письма садятся и читают, по их лицам расплывается улыбка. Они словно повстречались с теми, кто их ждёт.

Вилли, как и всем, не получившим весточки, грустно.

Он уходит, чтобы не смотреть, как радостны лица счастливчиков.

В новогодний вечер, часа за два до полуночи, затихший фронт словно ожил: кругом все гремело, грохотало, трещало. Вилли выбежал из подвала и застыл в изумлении: жуткое и одновременно захватывающее зрелище предстало перед его взором.

Противник открыл огонь из всех стволов, по всему фронту «котла», сопровождая этот адский концерт фантастическим фейерверком. Трассирующие пули и снаряды охватили все небо над Вилли гигантским кругом, воспроизводившим очертания «котла» – крепости Сталинград.

Хельмут выскочил следом и тревожно спросил:

– Что, русские наступают?

Вилли не знал, что ответить, и сказал первое, что пришло ему в голову:

– Нет. Они празднуют Новый год.

Хельмута прорвало:

– Чтоб они все передохли. Чтоб они… Чтоб они…

Хельмут успокоился и замолк. Что мог сказать Вилли? Он промолчал.