– Том Распутник! – крикнул он, идя к нам через галерею. – Вот ты где. Как тебе наш маленький дом вдали от дома? Хорошо? Отлично. Можно ненадолго украсть у тебя даму? Уверен, она успела рассказать тебе, что трудится в посольстве, – я только задам ей вопросик по поводу одной из картин. Для аудита. Обычная правительственная тягомотина.
Одной рукой он похлопал Тома Пфендера по спине, другую положил мне на плечо, притянул меня к себе и указал на выход.
Я безропотно следовала за Волком, пока он тащил меня к кабинетам. Не видела, что передо мной. Не слышала ни слова из того, что он говорил.
Сестрицей ее звали потому, что это было созвучно Сесилии. И ничего, что Тедди тоже так ее зовет, сказал однажды папа, ведь она так молода, что годится ей в сестры.
Интересно, знал ли он.
Знала ли Сестрица, когда еще способна была что-то знать. Знал ли кто-то, кроме матери, ее родителей и Хэла.
Моей матери, отправившей собственную дочь туда, где с ней будут обращаться как с беспомощной дурочкой, малым дитем – и даже хуже, – пожертвовавшей собственным ребенком, потому что Хэл баллотировался в сенат, а Сесилия влипла в неприятности. Она постоянно переживала о том, что я тоже влипну, хотя первой пала она сама.
Я ясно себе это представляла: моя мать, уверенная в себе и сногсшибательная в свои девятнадцать девушка, воображающая себя умной и искушенной, дает себе волю в Нью-Йорке; блистает в расшитом золотом платье на вечеринках, ужинах в «Ритце», находится все лето в Ист-Хэмптоне; весело проводит время в апартаментах писателей и художников в центре города, думая, что ничто не может встать у нее на пути.
Именно это чувство я и стремилась испытать, пока не испугалась. Такой жизни я хотела, пока Сестрицу не спрятали от мира и я не увидела, как опасно быть женщиной, у которой никого нет, и не решила довольствоваться комплектами из кардиганов и джемперов, работой в Фонде Хантли, ночами, тайно проводимыми с незнакомцами в грязных барах и гостиничных номерах, и наступающими после них неделями страха и вины.
Получалось, что в юности мама смотрела в будущее и видела то, что позже будет описывать мне Сестрица, неважно, правда это была или нет, – неделя на яхте принца, личная встреча с Пикассо, полет на воздушном шаре, сафари. Приключения, свобода и чувство собственной значимости.
Она поставила на это все, а потом забеременела, а дедуля тогда выдвигался на пост губернатора, и, если бы разразился скандал – любимая всеми наследница из Далласа уехала в Нью-Йорк и жила греховной жизнью, – это была бы катастрофа. Уверена, что ей угрожали деньгами. То же было с Сестрицей, то же было со мной.
А мы были декоративными собачками, породистыми, но хиленькими, не умеющими жить самостоятельно; бесполезные, но очаровательные и хорошо подстриженные; не способные прибрать за собой.
Так что мама отдала ребенка бабушке и притворилась, будто ничего и не было, понадеявшись, что десятилетие хаоса и расстояние между Далласом и Нью-Йорком помогут все скрыть.
А потом встретила папу, родила меня и стала жить дальше так, будто с самого начала была благонравной, сдержанной и контролирующей собственную жизнь – настолько, что позволяла себе возмущаться опрометчивыми поступками Сестрицы и в конце концов отдала ее врачам, которые, в сущности, ее и убили.
Я была глубоко погружена в размышления, но Волк выдернул меня оттуда – потряс за плечи, как только мы оказались у него в кабинете.
– Ну, Тедди? Где она? Сейчас бросим негативы в мусорное ведро, подожжем и забудем уже об этом геморрое. Тебе наверняка захочется оставить один снимочек на память, – подмигнул он, – но, пожалуйста, не делай так.
Как он мог быть таким беспечным? Как мог так спокойно относиться ко всему и шутить? Мне хотелось закричать на него; хотелось ударить, чтобы он почувствовал.
Я вспомнила о диктофоне. Нужно было включить его до того, как Волк продолжит говорить о наших делах. Дэвид велел записать все и задать вопрос о деньгах.
Рассеянно схватившись за сумочку, я принялась копаться в ней, и она зазвенела. Я отыскала устройство; нащупала маленькую кнопку и нажала. Приподняла сумку, пытаясь поднести микрофон ближе к нашим лицам, но она была тяжелой, а я понятия не имела, что делаю, или по крайней мере никогда ничего подобного не проворачивала.
– Я выписала ему чек, – сказала я, стараясь не произносить слова слишком громко и медленно, чтобы не навлечь на себя подозрений. – А когда поступит твой перевод? Как бы Дэвид не заметил пропажи.
– Все путем, Тедди, два дня назад нужные люди позвонили в банк. Деньги должны прийти до выходных.
– Но откуда ты их списал? Ты уверен, что Лина не узнает?
Он рассмеялся.
– Лина! Пока ее кредитка в Баден-Бадене работает как надо, плевать она хотела, что там делается в банке. Говорю тебе, я отправил деньги.
– Но все-таки откуда? С какого счета?
– Зачем тебе… Что это ты там делаешь в своей сумке?
Я вытащила руку, уронив микрофон на дно. Он издал глухой стук, что меня выдало.
– Ничего, – ответила я.
Как будто кого-то когда-то удовлетворял этот ответ.
Волк потянул за сумку и даже в свои пятьдесят оказался гораздо сильнее меня. Он вырвал ее у меня из рук и вытряхнул все содержимое на стол, отодвигая в сторону пальцем каждый из обнаруженных предметов: мятные леденцы, невидимки, компактную пудру, несколько случайных монеток, помаду – все артефакты моей жизни. Беспомощная недотепа Тедди и ее бесполезный дорогой хлам.
Ну и, конечно, ту штуковину. Записывающее устройство с микрофоном.
– Что это, Тедди? – спросил он.
Я успела осторожно отойти от него и теперь стояла по другую сторону стола, у стены с волком и ружьем. Лучше было не приближаться. Волк больше не смеялся и не подмигивал. Он внушал страх.
– Не знаю, – сказала я.
– Не сочиняй, – сказал он.
Он надвигался на меня со словами:
– Кто дал это тебе, Тедди? На кого ты работаешь?
Я продолжала отступать, пока не ударилась спиной о стену. У меня перехватило дыхание. Волк оказался близко, слишком-слишком близко, сжал мои плечи, все громче и громче повторяя:
– Кто дал это тебе, Тедди? Кто ты такая?
Для своего возраста он был даже слишком силен, а потом вдруг сжал мне горло рукой.
– Не знаю, не знаю, – услышала я собственный голос. Я лепетала, а потом стала задыхаться и хрипеть, когда он усилил хватку.
– На кого ты работаешь?
Я посмотрела ему в глаза, надеясь, что там осталось что-то от кинозвезды, от общительного политика, хохотуна, ухлестывающего за женщинами в Риме и закатывающего превосходные вечеринки, но от ставленника американского правительства, человека, которого Дэвид с самого начала упорно называл дилетантом, ничего не осталось. На меня наступал другой человек, сделавший карьеру, бросая конкурентов на съедение волкам. Это был человек, способный причинить немалый ущерб. Настоящий ковбой; мужчина, не преданный никому.
– Не понимаю, о чем ты, – попыталась выдавить я, но становилось все труднее говорить, труднее дышать.
Волк сжимал шею все сильнее; я уже не слышала слов и впервые в жизни испытала его по-настоящему – животный страх, сидящий глубоко внутри, всегда напоминающий о себе, страх смерти.
И все происходило не в моем воображении, когда я представляла, что у меня остановится сердце или что меня отвезут домой и спрячут, отдадут на растерзание тем же хирургическим ножам, что резали Сестрицу, а по-настоящему, прямо сейчас, потому что я уже начинала это чувствовать. Чувствовать, будто он ломает маленькие тонкие косточки, на которых держится моя шея. Мне казалось, я чувствую, как они щелкают, похрустывают и вскоре сломаются, и тогда моя глотка разломится пополам, как хлопушка с конфетами, которую разламывают после рождественского ужина.
Глотка. Глотка волка на стене. Кроваво-красная пасть. Стена. А на стене, под волком…
Моя ладонь сжалась на маленькой рукояти пистолета Намбу и сорвала его с крючка, прежде чем я успела закончить мысль.
Я не знала, зачем мне
