Те серьги я не надела ни разу. Но они все еще у меня.

После этого мама отправила меня на ранчо отдохнуть. Пару дней мне казалось, что внутри меня что-то сидит, прогрызает низ живота, пытается выцарапать себе путь наружу, и я боялась, что они случайно оставили его там. На ум приходила одна история о Древней Греции, а точнее о Спарте, которую я прочитала в детстве: мальчик украл у богатого человека лисенка и спрятал его себе под одежду. Когда люди принялись расспрашивать мальчика, он отказывался признать, что взял зверька, но животное проголодалось, испугалось и стало грызть ему живот, и все это время мальчик продолжал отрицать свою вину, пока не упал замертво. Вот как я чувствовала себя в первые дни. Ложь съедала меня до костей.

Со временем боль ушла, но я продолжала говорить маме, что чувствую себя неважно, хоть это было и не так, и несколько недель провела верхом на лошади или сидя на качелях на крыльце дома на закате. Это был, пожалуй, один из самых счастливых периодов моей жизни.

Тогда я думала, что, если бы мне просто позволили остаться на ранчо и вести такую жизнь, я была бы счастлива несмотря на то, что по ночам на улице было слышно, как у русла реки кричат лисы. Если вы никогда этого не слышали, не советую – напоминает женские крики.

Сейчас

Раннее утро, среда, 9 июля 1969 года

– Миссис Шепард, – говорит Хильдебранд, и мне впервые кажется, что он немного взволнован. – Вы утверждаете, что муж дал вам засекреченное оборудование ЦРУ, засекреченное – это мягко сказано, для слежки за политическим оппонентом вашего дяди, высокопоставленного представителя американской власти?

Я делаю глуповато-наивное лицо, как у Чарли Брауна.

– Да. Получается, что так.

Он на секунду прикрывает глаза.

– Миссис Шепард, можно вас попросить принести это устройство, если оно еще у вас, и отдать мне?

– Легко, – говорю я и отлучаюсь в спальню, где среди вещей нахожу сумочку Paco Rabanne, в которой до сих пор лежит диктофон, и, вернувшись в гостиную, кладу ее на колени Артуру Хильдебранду. Он заглядывает внутрь и кривится, протягивает сумку Арчи и приказывает:

– Отвези Истману. Сейчас же!

Ему требуется несколько секунд, чтобы изобразить на лице некое подобие спокойствия, после чего он произносит:

– Переходим к вчерашним событиям?

Солнце скоро взойдет, думаю я. Я уже вижу в окно, как светлеет небо, – вижу холодный синий цвет утра.

– Почти, – отвечаю я. – Осталось совсем немного.

23. Палаццо Маргерита

Вторник, 8 июля 1969 года

Я проснулась раньше Дэвида, к счастью. Не знаю, что бы я делала, если бы открыла глаза и обнаружила, что он склонился надо мной и наблюдает за тем, как я сплю.

Но каким-то чудом я проснулась первой, а может, и вовсе не спала, и как можно тише вымылась и оделась.

По-прежнему стояло лето, прекрасное знойное итальянское лето, поэтому я надела белое платье-рубашку без рукавов, с кружевной окантовкой, и кожаные сандалии, купленные во время медового месяца на Капри. Отыскала коралловое ожерелье, приобретенное там же. Вряд ли Дэвид помнил, как хорошо нам было в тот день: мы заходили в магазинчики, любовались изделиями тонкой работы от местных мастеров; впрочем, это уже неважно.

На кухне я приняла очередную таблетку цвета голубиного яйца и сварила на плите кофе, чтобы ее запить. Острая боль по-прежнему пронзала грудную клетку, но стихала, когда я не обращала на нее внимания.

Сумочка Paco Rabanne с запрятанным поглубже компактным диктофоном дожидалась меня на столе рядом с увядающими в вазе розами.

Проснувшись, Дэвид оделся на работу, выпил чашку сваренного мной кофе и смешал коктейль «Степная устрица». Думаю, у него было небольшое похмелье, хотя он бы в этом не признался.

– Увидимся, Тедди, – сказал Дэвид на прощание.

Подразумевая: «Я вернусь и отвезу тебя на вечеринку, никуда не ходи».

Но, похоже, доверял мне достаточно, раз оставил одну в квартире. Он явно не переживал, что я сбегу. И был прав: куда бы я пошла? Я была домашним котом, декоративной собачкой. Снаружи меня поджидали опасности.

Мне хотелось отправиться в посольство вместе с Дэвидом, пусть я и рисковала встретиться там с Волком. Не сидеть дома одной. Прогуляться по Риму. Что угодно, лишь бы не оставаться в одиночестве в пустой квартире.

Но я ждала. Делала, как было велено.

Когда я была маленькой, все восхищались тем, какая я хорошая и послушная. У меня отлично получалось следовать правилам.

Я попыталась упорядочить вещи в гардеробе, но не придумала как. Откуда взялась вся эта одежда? Разве может у человека быть столько разных платьев?

В какой-то момент, где-то около трех, я вспомнила о Беппо, которого не видела несколько дней. Я медленно спустилась по истертой каменной лестнице на улицу и села на ступеньку соседнего крыльца, но Беппо нигде не было видно. Банка с тунцом, которую я до этого здесь оставила, куда-то пропала; возможно, Дэвид ее выбросил, когда уходил на работу.

Не знаю почему, но впервые за последние день-два мне захотелось плакать. Беппо мог сбить один из этих полоумных римских автомобилистов, с ревом летающих по древнему городу, плюя на то, что эти улицы были построены за тысячи лет до изобретения автомобилей. А может, на него набросился другой кот: Беппо был мелким по сравнению с остальными. Мог вляпаться в драку с каким-нибудь бродячим котом побольше, более бывалым, и не пережить ее. Беппо был бойким, и мне всегда казалось, что у него как-то по-особенному блестят глаза; я легко могла представить, как он борется с кем-то, кто ему не по зубам.

Я сидела там и хотела расплакаться – и была уверена, что заплачу, но не смогла, просто дышала прерывисто и открыла еще одну банку с тунцом, которую принесла с собой, чтобы на всякий случай оставить у крыльца.

А потом он вдруг появился, пришлепал грязными лапками по сточной канаве и принялся тереться пушистой головой размером с яблочко о мое колено. И вроде бы нет ничего удивительного в том, что бездомный кот прибегает на звук открывающейся банки с тунцом, но для меня это много значило, и, как бы глупо это ни прозвучало, мне захотелось двигаться дальше. Сделать все, что потребуется, чтобы остаться на плаву, и неважно, насколько я устала, неважно, насколько сильно мне хотелось лечь и остаться там.

Наверное, странно получилось, что именно это стало причиной случившегося дальше.

Дэвид пришел домой в шесть, когда я все еще собиралась.

Я выбрала платье из уже имевшихся; оно не слишком подходило к кольчужной сумочке, но было единственным красивым платьем, которое я привезла из Далласа и еще ни разу не надевала. Синее плиссированное шифоновое коктейльное платье от Balmain с золотистыми бусинами вокруг ворота и рукавов. Пышное, ниспадающее складками и не слишком откровенное, что понравилось бы Дэвиду, если бы ему хоть что-то когда-то еще понравилось во мне. В завершение я надела пиджак с рукавом три четверти.

Сидя на пуфике перед зеркалом в ванной, я постаралась сделать самую высокую и пышную прическу, начесала волосы у корней и сбрызнула лаком. Мягкие и густые локоны цвета бледного золота или пшеницы спускались на плечи. Я взяла кисть для макияжа и слегка коснулась ее языком. Провела ею по пыльной поверхности теней бархатного коричневого цвета, который всегда напоминал мне кончики ушей сиамской кошки, – и нарисовала линию на веке, от одного уголка к другому. Закрасила. Приклеила ресницы.

– Хорошо выглядишь, медвежонок Тедди, – сказал Дэвид, входя в ванную с кожаным футляром и жемчужным ожерельем внутри.

– Спасибо, дорогой, – ответила я.

Прежде я никогда так не разговаривала, но вот… Мы вернулись к своим ролям. Я откинула голову и улыбалась ему, глядя на него снизу вверх.

А он наклонился и поцеловал меня в губы, так неожиданно, что я подпрыгнула на пуфике и напряглась, как испуганная кошка.

Он коснулся моих плеч, провел пальцем по ключице и впадинкам вокруг нее. Вниз, под воротник платья, подобрался к груди и накрыл ее ладонью.