– О чем это ты? – спросил он, снова встретившись со мной взглядом в зеркале.

– Я слышала, – сказала я, – что люди отводят глаза, когда лгут.

Дэвид рассмеялся.

– Ой, Тедди, – сказал он. – Нет универсального способа определить это. Никаких особых сигналов не существует. Невозможно сказать, обманывает тебя человек или нет. Можно только знать. Заранее знать правду, чтобы поймать его на лжи.

Он помог мне расстегнуть ожерелье, подаренное всего несколько часов назад, которое почему-то по-прежнему было на мне, и лишь на мгновение коснулся волосков сзади на шее. Мягко, как ласкают за ушком кота.

Мне хотелось извиниться перед ним, хотелось сказать: «Прости меня, пожалуйста». Хотелось оправдаться за свои поступки, но в конце концов я решила, что выставлю себя в еще худшем свете, если расскажу, о чем все это время думала, что чувствовала, что мной двигало.

Я убрала ожерелье в футляр на ночь. Сняла платье и надела одну из своих ночных сорочек – шелковых комбинаций с пеньюарами в цвет, которые покупала комплектами в «Нейман Маркус» к медовому месяцу, в оттенках зеленой морской пены, нежного персика и сумеречного синего. Снова смыла макияж и распустила волосы.

Перед тем как выключить свет, я повернулась на бок лицом к Дэвиду и спросила:

– А что насчет ребенка?

Но он лишь потянул за цепочку на лампе – комната погрузилась в темноту – и сказал:

– Поспи, Тедди. У тебя завтра важный день.

Так что я отвернулась и закрыла глаза.

А что еще мне было делать? Что еще было делать нам, если не лежать рядом и не лгать друг другу? Что мне оставалось, кроме как проснуться утром, вымыться и одеться, отправиться в салон, сходить пообедать, съесть маленькую порцию, поговорить ни о чем со всеми своими подругами, притвориться, что вымыла посуду, приготовить кофе, купить крем, на который давно положила глаз, налить себе чего-нибудь выпить, поставить пластинку, дождаться возвращения мужа, действовать медленно, сохранять спокойствие, поехать домой и лечь спать, а потом проделать все сначала?

Почему-то Дэвид захрапел сразу, как выключил свет. Но не я. Я проглотила одну кругленькую таблетку. Врач с утопающей в зелени улицы сказал, что я не буду видеть снов, но много ли он понимал?

Мне снился мой ребенок.

22. Даллас

1958 год

Когда мне было двадцать три, я забеременела.

Меньше чем за год до этого я переехала в свою квартиру на Тертл-Крик, за которую платили родители. Тогда только начались мои полуночные вылазки, я только привыкала незаметно делать то, что мне приходилось делать, чтобы не чувствовать себя обезумевшей лошадью в манеже. Сестрицы уже давно не было, и я знала, что за мной наблюдают, ждут, когда я начну портиться.

Тошнило ли меня из-за беременности или от страха, но я неделями не могла удерживать в желудке еду. Никогда я не была такой худой, как в те дни, и мать делала комплименты моей стройной фигуре. Папа щипал за плечи и говорил – ты выглядишь как маленькая птичка, как Одри, черт подери, Хепберн. Я носила пояс-корсет и свободные юбки, и никто не замечал моего вздутого живота.

Впрочем, плод пробыл там лишь несколько недель, так что и нечего было замечать.

Я не знала наверняка, чей это был ребенок, но предполагала, что он может быть от Брайана Гордона, специалиста по продажам, с которым я познакомилась в баре «Рубайят». Что важнее, у меня была визитка, которую я взяла из бумажника Брайана, пока он отлучался в туалет, чтобы знать, как с ним связаться, а вот денег на аборт не было.

В больницу я пойти не могла, хоть и знала, что мать Элинор сумела договориться о том, чтобы ее дочери сделали все легально, с одобрения медицинской коллегии; наверное, повлияло то, что ее брат работал хирургом в Юго-Западном медицинском центре. Элинор никогда об этом не говорила, но мы все знали.

Как-то я слышала об одной клинике в «Снайдер Плаза», где можно было сделать это за пятьсот долларов, туда я и собиралась сходить, только не было денег. Поэтому я позвонила Брайану Гордону и снова встретилась с ним в «Рубайяте» – место он предложил сам. Брайану нравился джаз, этим они были похожи с Дэвидом, о существовании которого я тогда еще не знала, – и он протянул мне конверт с наличными, на котором было напечатано «Техасские инструменты» и указан адрес его офиса, и попросил позвонить, как все будет сделано, чтобы он больше не волновался.

Я добралась до офисного здания, в котором располагалась клиника, – в тот, первый раз.

Зашла в помещение, и сидящая за столом девушка протянула мне анкету и спросила: «Вы к доктору Райану?» – как мне сказали, это была кодовая фраза, обозначающая ту самую процедуру. Пахло болезнью, на подоконнике валялась мертвая муха, и мне сразу расхотелось находиться в той полутемной комнате с закрытыми жалюзи, поэтому я отдала листок и ушла. Бродила кругами вокруг «Снайдер Плазы», мимо немецкого ресторана «Кьюби» и бургерной «У Джека», где сидели и смеялись над чем-то студенты Южного методистского в свитерах и лоферах, мимо пончиковой, химчистки и продуктового, мимо портняжной мастерской, хранилища для шуб и оптики, пока не добрела до ювелирного магазина де Граафа, куда и зашла.

Господин де Грааф был в магазине и помахал мне рукой – он меня знал. Он когда-то подгонял по размеру мой перстень выпускницы, а еще я всегда приходила сюда с мамой, когда она приносила бриллианты на чистку. Господин де Грааф наливал мне кофе с двумя кубиками сахара и позволял в одиночестве прогуливаться по магазину, заглядывая во все футляры, и подходил ко мне, только когда я окликала его, чтобы спросить о цене.

Однажды я наткнулась на футляр с золотыми украшениями, браслетами, серьгами и ожерельями, в форме животных; господин де Грааф сказал, что их изготовил один умелец из Нидерландов. Среди них была пара филигранных сережек-колец, каждая в форме растянувшегося зайца, чьи передние и задние лапы соприкасались у застежки. Зайцы были похожи на кроликов Уильяма Морриса – изображенных в средневековом стиле созданий, скачущих по цветочным и лесным обоям. Я их обожала.

Я расплатилась за серьги деньгами Брайана Гордона, а три оставшихся доллара потратила на бургер с картошкой в заведении «У Джека» и на такси до Тертл-Крик. Прошла еще неделя, прежде чем я поняла, что все осталось как есть и больше ждать нельзя, а денег на процедуру у меня нет.

Я рассказала все маме в «Знаках зодиака», потому что знала, что там она не станет кричать. Не то чтобы она хоть раз на меня кричала, но, бывало, била по лицу. Впрочем, за мэрилендскими крабовыми котлетами и томатным мартини, на глазах у остальных обедающих далласских дам, сделать этого она не могла.

Мама меня удивила. Я была уверена, что она скажет, что надо поговорить с дядей Хэлом, надо поговорить с папой – они решат, что со мной делать. Но вместо этого она сказала: «Тебе повезло, Тедди» и «Мы это исправим» и отвела меня на операцию в ту же клинику в «Снайдер Плазе», где пахло болезнью.

Она вошла со мной в комнату и подождала, пока я переоденусь в поношенную больничную рубашку в мелкий голубой горошек; тоньше ткани я еще не трогала. Казалось, что до меня рубашку тысячу раз надевали и стирали. Я не обманывала себя тем, что мама пошла со мной для поддержки; она была рядом, чтобы убедиться в том, что я доведу дело до конца.

– Тебе повезло, – снова сказала она мне перед тем, как меня положили под наркоз. – Не у всех есть выбор.

Единственной картиной, которая пришла мне на ум, была «Сатурн, пожирающий своего сына». Красная, уродливая. Меня усыпили какими-то лекарствами, и глаза застелило угольно-черной темнотой, как с картины Гойи.

– Сделаем так, будто его никогда и не было, – сказала медсестра, ободряюще положив руку мне на колено. Но когда я очнулась, то лежала на боку и, посмотрев вниз, увидела капли крови на плиточном полу: одну, вторую, третью, еще не высохшие.

Кармин.