Я по-прежнему смотрела на него снизу вверх и думала, что сейчас он наклонится и снова меня поцелует, в этот раз уже крепче.
– Сколько еще? – спросил он вместо этого и резко, словно выдернул ее из грязной перчатки, убрал руку с моей груди. Отвел ладонь так, словно старался ни к чему не прикасаться, пока ее не отмоет.
– В смысле сколько тебе еще собираться, – добавил он, поправляя галстук. Дэвиду шел этот костюм; он всегда умел хорошо выглядеть.
– Пятнадцать минут, не больше, – сказала я. Оставалось совсем немного.
Он достал из футляра ожерелье и застегнул у меня на шее. Жемчуг был тяжелым, как ошейник. Сестрицыны ненастоящие жемчужины были легкими и холодными, жаль, тогда я не знала, как определить подделку. Подлинный жемчуг Bulgari был увесистым.
Образ – жемчужная нить, платье и кольчужная сумка – вышел не слишком удачным. Ничто не сочеталось между собой. Но мне нужны были эти вещи, эти своеобразные символы. Мое оружие и чары. Случайная подборка предметов, которые меня мучили.
Мы в тишине доехали до посольства и припарковались. У входа толпились папарацци, чему я не удивилась, но поняла, зачем они здесь, когда мы вошли в галерею на втором этаже и увидели, что вечеринка – которую планировалось посвятить моему дню рождения – уже в разгаре.
Марго оказалась права – все делалось не ради меня. Я думала, посол оказывает мне честь, но это была лишь запоздалая отговорка.
Волка я нигде не увидела, зато помимо финансистов на вечеринке присутствовали режиссеры, продюсеры и известнейшие актеры и актрисы. Если позволите, я не буду перечислять имена – не хочу впутывать их в эту историю. Скажу лишь, что видела эталонную блондинку из Paramount Pictures, молодого человека со впалыми щеками из знаменитого фильма про гладиаторов и актера, несколько десятилетий назад сделавшего карьеру на киномюзиклах, но испортившего свой голос сигаретами и виски.
Дэвид быстро огляделся и сказал:
– Совсем забыл, мне нужно сделать кое-что у себя в кабинете.
Он на дух не переносил этих шикарных блистательных людей. Презирал то, что они собой представляли, но еще, наверное, ненавидел то, каким могуществом они обладали, его изводило, что он никогда не сможет стать одним из них. Теперь, когда я знала, кем он работает, не сомневалась, что он прекрасно понимает: он ни капельки не похож на киношных шпионов. Он даже близко не Джеймс Бонд.
– Конечно, дорогой, – ответила я и чмокнула его в щеку.
Дэвид исчез, а я осталась одна в комнате, полной голливудских звезд, разглядывающих меня с любопытством. Предположу, что они вполне могли принять меня за актрису.
В сравнении с прошлыми вечеринками Волка на этой собралось немного людей, и у стены организовали бар, где можно было самостоятельно чего-нибудь себе налить. Никаких официантов, разносящих шампанское и канапе; судя по всему, мероприятие представляло собой встречу друзей.
Я решила смешать себе коктейль – любой, мне было все равно, – и стояла у бара, выбирая между водкой и джином, когда ко мне подошел пожилой мужчина в льняном костюме.
– Том Пфендер, – представился он, протянув мне одну руку, а другой покручивая высокий стакан.
– Тедди Шепард, – ответила я. – Чем вы занимаетесь, мистер Пфендер?
Я вела светскую беседу. На самом деле мне было все равно. Я убивала время, ожидая, когда Волк наконец явится на собственную вечеринку, чтобы увести его на разговор наедине, чтобы все это наконец закончилось.
– О, зовите меня Том, – сказал мужчина. Он носил усы, с которыми, должно быть, выглядел умопомрачительно в свои молодые годы, примерно после окончания Первой мировой. – Сценарист. Вы смотрели «Клеопатру»?
– Конечно! Сценарий написали вы? – Я невольно впечатлилась, хоть мне и было все равно.
– Нет, сюжет – дерьмо. Один глянец, ничего по существу. Я пишу драматичные сюжеты. Правдивые истории о людях.
– Ах. А как вам Рим, нравится?
Поддерживать подобные беседы несложно; я ожидала, что Том Пфендер будет знаком со сценарием. В конце концов это его работа.
– Нет, – ответил он. – Ненавижу этот город.
Судя по всему, свои реплики он не выучил. И теперь от меня требовалось подстроиться. Пфендер играл не по правилам.
– И почему же, Том?
Он ухмыльнулся; было видно, что он заранее продумал ответ и, вероятно, весь вечер ждал, когда его об этом спросят.
Одна девушка из Южного методистского говорила, что следует всегда иметь в своем арсенале один необычный ответ на стандартный вопрос, просто чтобы показать собеседнику, что ты не кукла. Когда кто-нибудь говорил об океане что-то вроде: «Люблю ходить на пляж и плавать в океане», она отвечала: «Никогда не захожу в море. Мне бы не понравилось, если бы ко мне домой без предупреждения заявилась рыба, поэтому не вторгаюсь домой к ней». Эта фраза всегда веселила людей. Та девушка вышла за парня из баскетбольной команды и после выпуска переехала, кажется, в Оклахому, крайне далекий от моря штат.
– Он старый, – сказал Том о Риме. – Заплесневелый. Обвитый корнями старого мира. Куда ни посмотри, повсюду история, налипла, как усоногие рачки. Дайте мне что-то новое, город, с которым я смогу иметь дело. Незапятнанный.
– Забавно, – ответила я, – многие сказали бы, что «новое и незапятнанное» отдает бутафорией. Съемочная площадка, к примеру.
Он рассмеялся.
– А вы откуда такая остроумная?
– Из Далласа, – ответила я, и он рассмеялся снова.
– Самый что ни на есть новый бутафорский город. Голливуд Дикого Запада – и не потому, что там снимают фильмы, а из-за внезапно разбогатевших бедняков и вычурных авто. Кто-то дал в долг кучке ковбоев, а они воздвигли святилище глянца.
– Моя мать рассердилась бы, услышав это. Впрочем, она бы согласилась с вами по поводу старого мира. Она считает, что Даллас лучше Нью-Йорка, Лондона или Рима, потому что он новее, чище.
– А кто ваша мать?
– Элис Хантли, – сказала я.
Вопрос прозвучал так, будто Пфендер не ожидал услышать ни о ком заслуживающем внимания, так что мне захотелось доказать его неправоту, и я раскрыла свою фамилию.
Не могу сказать, какой именно реакции я ожидала, но на секунду он сделался задумчивым, а потом воскликнул:
– Элис Хантли! Не поверите, но я знал Элис Хантли лет так сорок тому назад. – Он покачал головой. – Всегда было интересно, что с ней стало. Вы, наверное…
Он замолк и присмотрелся ко мне.
– Нет, не может быть, вы слишком молоды. Прошу простить меня за то, что я собираюсь нарушить священное правило, но я обязан узнать у дамы ее возраст.
– Мне тридцать четыре, – сказала я. А потом исправилась: – Тридцать пять.
– Тогда это не можете быть вы. Значит, брат. Или сестра?
– Не могу быть кем?
Он подпер свободной рукой подбородок, изобразив сосредоточенность.
– Элис Хантли была девчонкой что надо! – в конце концов воскликнул он, не спеша отвечать на мой вопрос. – Что-то с чем-то! Помню, как она пришла в «Уолдорф-Асторию» на вечеринку Арчера Дэрроу, где все должны были нарядиться в драгоценные металлы, в платье, расшитом золотом.
– Вы уверены, что говорите о моей матери? Наверное, вы имели в виду мою тетю Сесилию.
– Не помню никакой Сесилии. Кажется, это был двадцатый или двадцать первый.
Это не могла быть Сестрица – в двадцать первом она только родилась. Я с трудом представляла свою мать на бурных нью-йоркских вечеринках – да, она уезжала туда учиться в Барнардский колледж, но мне казалось, мама всю жизнь была такой же консервативной, благоразумной и изысканной, как и сейчас. Терпеть не могу Нью-Йорк, говорила она. Порядочным людям там делать нечего, говорила она.
– Я не прочь рассказать вам, потому что, уверен, вы и сами об этом знаете, – продолжил Пфендер, – в общем, после этого она испарилась. Говорят, вернулась в Даллас, когда влипла в неприятности.
– В неприятности?
– Ну, знаете, – он обвел рукой свой живот, – с ребенком. Непорочное зачатие, как это всегда бывает у незамужних женщин. Как я сказал, это, наверное, был ваш брат или сестра.
