На мой тринадцатый день рождения одноклассница подарила мне коробку конфет, и они заперли их в кладовке.
– У нас и так достаточно поросят, – сказала мать, имея в виду свиней, которых мы незадолго до этого стали разводить на ранчо.
Но я сумела вскрыть замок и съела все конфеты сразу, сидя там же на полу между банками с томатами и мешками муки, потом прибрала за собой весь мусор. Не знаю, на что я надеялась, – искренне верила, что никто не заметит, или рассчитывала, что они обнаружат пропажу и просто пожмут плечами и решат, что после драки кулаками не машут.
Мой праздник живота в кладовке случился в субботу вечером, и я помню, как следующим утром сидела в церкви, подпевала хору, исполняющему гимн «Господь, ты сам меня ведешь», и ни капельки не стыдилась, лишь была рада тому, что не попалась. До середины песни, пока не ощутила вдруг тянущую боль внизу живота и не поняла, что Бог наказывает меня за воровство. За ложь. Я сидела в поту до конца службы, с каждым новым спазмом и уколом чувствуя, что получаю по заслугам. Мне стало плохо из-за моей нечестной добычи – в этом я не сомневалась.
Уже дома, в ванной, я обнаружила на нижнем белье пятна цвета ржавчины и поняла, что произошло. Сестрица рассказывала мне об этом, объясняла, чего ждать, и убеждала, что это совсем не страшно, но в тот момент она была в Швейцарии, так что я пошла к матери. Мама вручила мне стопку гигиенических прокладок и показала, как ими пользоваться, и в тот вечер после стирки пришла ко мне в комнату с моими трусами, чтобы продемонстрировать, что кровь отстиралась не до конца и оставила бледно-коричневое пятно на белом хлопке.
– Мальчики начнут лезть к тебе, – сказала она, – теперь, когда ты женщина, но знай, что, когда ты отдаешься им, остается пятно. И посмотри, какое уродливое. Согласись, мужчина скорее захочет взять замуж чистую девушку.
Мне почти всегда удавалось удерживать себя от того, чтобы заполучить желаемое. Я ходила по струнке, но не потому, что мне нравилась дисциплина, а потому, что я боялась того, что будет, если ее не придерживаться. Я вечно сбрасывала вес – пила кофе, иногда с крекером, и съедала, скажем, небольшую порцию куриного бульона, по крайней мере на людях; поднималась в четыре утра, чтобы к семи уже сидеть на кухне в полном великолепии; носила длинные платья со свитерами, чтобы спрятать свое тело; мылась каждый день, ну почти, часами либо смывала косметику, либо красилась по новой, мыла волосы, сушила и укладывала, завивала горячими щипцами, обжигающими уши, шею и голову. Следила за языком, потому что знала, что все, что я скажу, учтется и запомнится. Была чистенькой, хорошей и благоразумной, по крайней мере притворялась такой.
Когда Дэвид наконец позволил мне выйти из спальни, он повел меня к кухонному столу. Розы с ампутированными стеблями стояли в вазе там, где я их оставила, но еще на столе лежала плоская жемчужно-серая коробочка, похожая на кассетный диктофон, и моток проводов.
– Тедди, садись, – сказал Дэвид.
Я не спросила его об устройстве. О проводах. Даже если бы он мастерил бомбу, на тот момент мне уже было все равно. На ум пришла воображаемая анархистка – любовница Дэвида. Я завидовала ей – Елене, так я ее звала, – не потому, что Дэвид уделял ей внимание, которого жаждала я, а потому, что если она существовала, то ее жизнь явно была наполнена смыслом, раз она до поздней ночи трудилась над листовками и раскладывала по конвертам взрывные устройства в уверенности, что единственный способ сделать мир лучше – создать больше хаоса.
– Это, – сказал Дэвид, беря металлическую коробочку и поднося к моему лицу, чтобы я смогла получше рассмотреть, – записывающее устройство.
Он был немного пьян, судя по тому, как ему не сразу далась буква «р» в слове «устройство», и по резкому травяному запаху изо рта я поняла, что прозрачной жидкостью в его стакане была не вода, а джин. Обычно он не пил джин, я впервые видела его пьяным. Вообще-то я была рада видеть его в таком состоянии – никогда еще он так явно не давал понять, что ему не все равно, что его ранила, или по крайней мере встревожила, моя любовная связь с послом.
– Как штуковина? – спросила я, и Дэвид удивленно вздернул голову.
– Где ты об этом услышала? – спросил он, явно позабыв, что стоял рядом, когда атташе из ФРГ рассказывал о штуковинах во время нашего с Дэвидом первого совместного выхода в свет в Риме.
А потом, прежде чем я успела объяснить, сказал:
– Знаешь что? Неважно. Просто послушай: ты должна отнести его в посольство, Тедди. Ты должна записать на пленку, как Волк говорит, что заплатил тебе, чтобы ты решила проблему с фотографией, и признает, что у вас роман.
– Что? Зачем?
Слова застревали во рту, будто я только что проснулась. Это было слишком – ведь я хотела, чтобы все закончилось.
– Он совершил преступление, и мы поймаем его на этом.
– Преступление?
Единственным человеком, которого я считала виновным в преступлении, был Мауро. Я не разбиралась во всех тонкостях итальянских законов тогда и не разбираюсь сейчас, но знала, что в большинстве стран запрещено шантажировать людей. Возможно, я тоже совершила преступление, если выписывание недействительного чека считается. Пусть даже и сделала это ненамеренно – как часто бывало с моими преступлениями.
– Он откупился от тебя.
– Но это были его деньги, – сказала я, и Дэвид расстроенно выдохнул.
– Ну, может, и не преступление, я пока не уверен. Но мы точно можем использовать эту историю против него.
– Так, и что? – Я по-прежнему не хотела мириться с тем, что моя история еще не завершена. Что теперь передо мной стояла новая задача. – Значит, я иду к нему, сообщаю, что оплата прошла, и вынуждаю еще раз рассказать, что произошло, вот в эту коробочку?
– Примерно так, – сказал Дэвид, – только он должен сказать это в микрофон.
Он помахал одним из проводков, и я заметила на конце небольшой шарик.
Я надеялась, что Дэвид исправит все сам, пусть это и будет стоить мне моей свободы. Думала, что наконец смогу прервать свой танец, меня упрячут подальше и я наконец-то посплю. Одна мысль о том, что от меня ожидают чего-то еще, высасывала из меня силы.
Должно быть, я произнесла что-то подобное вслух, потому что Дэвид, и я не забуду этого никогда, сказал:
– О, после этого все закончится. Одно дело, и остальное уже не будет иметь значения. Никто и никогда не спросит тебя о русском и обо всех других мужчинах – мы зароем это все поглубже, если выполнишь единственную нашу просьбу.
Он знал.
Дэвид знал про Евгения и про остальных, знал, как я проводила множество безрассудных ночей, и, похоже, ему все же не было до этого дела.
Мой потрясенный вид и отвисшая челюсть не ускользнули от его внимания.
– Твой дядя наслышан о твоих маленьких слабостях, Тедди, – пояснил он. – Наверное, надо уточнить… – продолжил он, – что о них ему рассказал я.
Все началось с Евгения Ларина, объяснил он: они отслеживали его передвижения в первые несколько недель после его прибытия в Вашингтон в шестьдесят третьем, задолго до того, как его назначили в Рим, – у них были основания думать, что он заслуживает особого внимания. Одних семейных связей Евгения было достаточно, чтобы установить над ним круглосуточное наблюдение, поэтому люди Дэвида потратили на него несколько недель, пока не стало ясно, что бедняга именно тот, кем его назвал атташе из ФРГ, – шут гороховый, которому нашли непыльную работенку – сделали одолжение его отцу, а еще потому, что ни с чем другим он бы не справился.
Наблюдение сняли, но перед этим, к сожалению, всплыла одна любопытная деталь: в один из февральских вечеров шестьдесят третьего года Дэвид, тогда еще молодой и неопытный агент, заступил на дежурство и заметил женщину, идущую с Лариным в его номер.
Что-то подсказало
