Мауро выложил на стол фотографию и попытался мне улыбнуться.

– Все не так уж плохо, – повторил он.

А потом на итальянском, видимо, не предполагая, что Дэвид может его понять, добавил:

– Видишь, какая ты здесь красивая?

Я взяла фотографию трясущимися руками. Вот она, Тедди, или то, что находится у нее внутри, бездонная яма «хочу», «потребляю» и «коллекционирую».

– Я не понимаю, Тедди, – сказал однажды Дэвид, когда в начале нашей совместной жизни не мог больше терпеть беспорядок в квартире. – Зачем тебе столько вещей, Тедди?

Когда я была маленькой, Сестрица подарила мне куклу. И не просто куклу – к ней прилагался целый дорожный сундук с обивкой, полный таких вещиц, как кукольная пудра для волос и щеточка из натуральной щетины кабана, миниатюрные розовые вазочки из стекла для гипсового мороженого, платьица, сшитые из тафты и хлопка в клетку виши. С куклой в комплекте также шел каталог того, что можно было докупить: позолоченный гребень для волос, крошечный дневник с миниатюрной ручкой, которая действительно писала. Как можно не хотеть заполучить все?

А потом, когда ты вырастаешь и уже не играешь в куклы, можно приобретать взрослые аналоги кукольных вещиц: хрустальные бокалы для шампанского, щетку для волос ручной работы из щетины кабана, помаду всевозможных оттенков розового, оранжевого, кораллового и красного и туфли такой тонкой работы, что их приходится чинить после каждого выхода, а еще – увиденную в журнале сумку из сезонной коллекции с лакированной бамбуковой ручкой и кожаными вставками.

Можно купить кукольный дом и жить в нем. Можно управлять собственным маленьким мирком; можно придумывать истории. Понарошку мыть посуду, понарошку радоваться тому, что ты должна это делать, понарошку наливать мужу выпить, когда он приходит домой с работы. Можно расчесывать волосы до блеска, можно наряжаться к ужину в платьице из тафты или хлопка в клетку виши. Какое-то время все будет идеально.

Тедди с фотографии не была идеальной женщиной, как полагалось; ее запечатлели в движении. Figura serpentinata[26], сладострастно изогнувшаяся, подобно змее, пойманное на пленку телодвижение женщины, теряющей над собой контроль. Мне захотелось спрятать снимок из чувства несправедливости – ведь на нем изображена неправда. Когда делали эту фотографию, нас с Волком не связывал никакой роман, так что я не была той Тедди с пленки – или по крайней мере старалась ею не быть.

Но, сидя в гостиной с Мауро и Дэвидом и снова разглядывая снимок, я вдруг поняла, что все так и есть, абсолютно все, и что передо мной единственная моя правдивая фотография.

Может, действительно позволить Мауро продать ее? Пусть мир узрит меня настоящую. Ведь, говорят, быть честной хорошо. В церкви нас учат не лгать. Я снова начала представлять, как Мауро публикует мою фотографию, но теперь было слишком поздно, ведь Дэвид все узнал и не допустил бы этого.

Я села рядом с Мауро, держа фотографию в одной руке и кружку с кофе в другой. Внимательно посмотрела на Дэвида. Губы отказывались шевелиться и выпускать слова. Впрочем, это было не страшно. Все уже случилось. Больше не нужно было лгать или вспоминать придуманные мной отмазки, которыми я бы воспользовалась, если бы они не вылетели у меня из головы; если бы у меня с самого начала так явно не тряслись руки, не было бы темных кругов под глазами; если бы я не сжимала челюсти, чтобы не стучать зубами.

Не помню, что именно говорилось от моего имени, помню только, что Мауро рассказал Дэвиду все, по крайней мере из того, что знал сам. Было странно слушать со стороны о том, как я провела последние несколько дней, от начала и до конца. Однако Мауро было известно не все – он не знал о деньгах Волка и о том, чего они мне стоили. Не знал о Евгении Ларине. По его представлениям, я все это время действовала самостоятельно. О, какой женщиной я была бы, будь это так!

Дэвид не спросил меня о любовной связи, а я не стала уверять его, что ее не было, ведь в конечном счете все случилось.

– И ты думала, я не замечу, Тедди? Пропажу пятнадцати тысяч долларов?

– Волк собирался перевести их обратно, – заговорила я впервые за долгое время. – Он позвонил и попросил кого-то взять их из неучтенки, сказал, что до конца недели их зачислят на счет и ты ничего не заметишь, но чек не приняли.

– Не могли бы вы нас оставить? – обратился Дэвид к Мауро, не глядя на меня. – Мне нужно поговорить с женой.

Мауро замялся, а Дэвид протянул руку.

– И пожалуйста, оставьте фотографию. Не волнуйтесь, вы получите свои деньги. Я с вами свяжусь.

Судя по всему, Мауро поверил. Любой бы поверил, Дэвид держался очень спокойно и сдержанно. Мауро вложил фотографию в раскрытую ладонь Дэвида и встал, чтобы уйти. Он остановился на секунду, пытаясь поймать мой взгляд, но я смотрела на свои длинные розовые ногти.

– In bocca al lupo[27], Тедди, – сказал он. – Coraggio[28].

Мужчины всегда велели мне быть смелой.

Дверь за Мауро закрылась, и некоторое время мы с Дэвидом сидели в тишине.

А потом он попросил рассказать ему все, и я рассказала, хотя, конечно, не совсем все – всего я не открывала ни одной живой душе, но ему рассказала достаточно.

Я залепетала о том, как все было, рассказала свою версию событий, почти полностью сбросив с себя груз этой истории, и наконец испытала облегчение, наблюдая за тем, как этот груз ложится на плечи Дэвида. Мне становилось легче по мере того, как он все больше врастал в диван.

Но это я, конечно, приукрашиваю – он, как и обычно, сидел, почти не шевелясь. С непроницаемым лицом. Единственным, что его выдавало, были слегка опустившиеся плечи, которые, возможно, выглядели так и раньше, а еще покрасневшие щеки и уши, что тоже было не редкостью.

– Мы можем все исправить, – сказал он, когда мои бормотания перетекли в стыдливую робкую тишину.

Я больше этого не хотела. Все силы иссякли. Хотелось спать. Хотелось, чтобы мозг перестал трудиться. Это был единственный раз, когда я позавидовала Сестрице. Подумала, что, может, не так это и плохо – больше не знать.

Я не хотела ничего исправлять и не считала, что стоит делать это теперь, когда я уже решила сдаться добровольно, но Дэвид заставил меня еще раз прокрутить в голове все произошедшее.

– Посол сказал, что перевел деньги? И откуда, говоришь, он их взял?

Когда я повторила слова Волка: «Пятнадцать из неучтенки», Дэвид просидел в тишине по меньшей мере минуту, прежде чем сказал скорее себе, чем мне:

– Хорошо. Мы определенно можем все исправить. – А потом: – Мне нужно сделать несколько звонков.

Он встал и направился в кухню, потом обернулся, словно только сейчас вспомнил обо мне, и произнес:

– Жди в спальне.

Я кивнула, но сперва забрала розы со столика в прихожей, где их оставил Дэвид. Свежие цветы алого цвета с нежными лепестками. Я отнесла их на кухню и обрезала стебли по диагонали хлебным ножом с зубчиками. Вроде бы так они лучше впитывают воду. На стеблях были шипы, но я действовала осторожно, даже ни разу не укололась.

Обрезанные розы я поместила в кувшин с водой из-под крана и оставила на обеденном столе, после чего отправилась в спальню.

Я просидела там больше двух часов, чувствуя себя на удивление спокойно. Теперь от меня ничего не зависело. Все было кончено.

Я искупалась и сняла макияж. Вымыла и высушила волосы. Нанесла свежую тушь и коралловую помаду, как у женщины с портрета в музее Барберини. Совершенной, застывшей женщины, которой я на мгновение наивно понадеялась стать. Прежде чем вспомнила, кто я на самом деле; кем была всегда.

Я с ранних лет знала, что со мной что-то не то. Никто не говорил мне этого напрямую, но я чувствовала. Когда они наблюдали за тем, как я ем, когда мать прятала от меня сладости, по тому, в какой манере она говорила об этом – обо мне. Я слышала, как она делилась с дядей Хэлом переживаниями о том, что я не умею останавливаться и что это отвратительная черта для женщины.