На том этапе я еще отказывалась верить, что он знает, где и как я провожу дни и ночи, просто ему плевать, что в конечном счете я служу ему лишь для одной цели.
Еще я понимала, что, наверное, умру, если не прилягу хотя бы на пару часов, поэтому подошла к тумбочке и выдвинула ящик. Нашла шкатулку из лиможского фарфора с декоративной таксой – какая прелесть, подумала я, увидев ее на полке антикварного магазина недалеко от Пантеона, – в которой хранила другие таблетки, те, что для сна. Зеленые, шероховатые, маленькие, как яйца ящерицы.
Сначала я приняла всего одну, но, когда через пару минут ничего не произошло, выпила вторую. Проспала около трех часов на нерасправленной кровати, в черном платье и чулках, и не помню, снилось мне что-нибудь или нет.
20. Трастевере
Понедельник, 7 июля 1969 года
Проснувшись, я лежала в постели, пока не начало светать, не погружаясь в сон, но и не в силах заставить себя встать и начать новый день – или даже встать и откопать бутылек с таблетками, которые помогут начать новый день.
Наконец, пересилив себя, выбравшись из-под одеяла, почистив зубы, сменив вечернее платье на нечто более будничное и засыпав кофе в кофейник, чтобы поставить его на плиту, я опустилась на диван, стоявший ближе всего к телефону, и стала ждать.
Почему Мауро все еще не позвонил? Во сколько открываются итальянские банки? Он сказал, что утром первым делом зачислит сумму с чека себе на счет и позвонит мне, чтобы договориться о передаче негативов; было очевидно, что ему тоже хочется покончить с этой историей.
Дэвид наверняка уже ехал в поезде. Сидел в купе бизнес-класса в выглаженной белой рубашке – не влажной, ведь я не была рядом и не могла ничего испортить, – черных брюках и отполированных до блеска туфлях. Перед глазами у него наверняка была развернута газета – как я надеялась, без моей фотографии, – а рядом стоял одноразовый стаканчик с кофе. Он ехал домой, чтобы увидеться со своей прекрасной женой, представлял себе новую, улучшенную Тедди с убранными волосами и накрашенными ногтями, со счастливой улыбкой дожидающуюся его в красивом чистом платье. Что ж, по крайней мере я попыталась причесаться. И на длинных ногтях по-прежнему был лак цвета розовых лепестков.
Быть может, Мауро вскоре позвонит и сообщит мне, что все прошло успешно, и принесет пленку, и я успею уничтожить ее до того, как Дэвид вернется домой после полудня, и тогда я смогу дожидаться его как идеальная супруга, поцелую, когда он придет, и мы сходим поужинать в «Джиджи Фаци» или «Цезарину» на мой день рождения, и выпьем за нас, и обсудим наше совместное будущее, как он и обещал.
Должно быть, предавшись мечтам, я уснула на диване, потому что в испуге соскочила от того, что в замочной скважине поворачивается ключ. Тяжелая деревянная дверь, ведущая с лестничной клетки в гостиную, медленно распахнулась.
Дэвид стоял в дверном проеме с букетом роз. Накрахмаленная белая рубашка не влажная. Глаза, моргающие за очками в роговой оправе, улыбка, обнажающая зубы, уши, порозовевшие от удовольствия, когда он вручил мне розы и длинную узкую коробочку, обернутую в белую бумагу.
Мне знакомы все футляры, в которых дарят украшения. Маленькая квадратная коробочка – для кольца, квадратная, но пошире – для браслета или часов, в форме куба – для пары сережек.
Плоский прямоугольный футляр – для ожерелья.
– Из Милана, – сказал он. – Это тебе.
Я подцепила пальцем краешек бумаги и отклеила скотч. Развернула бумажную обертку, пригладила и сложила в несколько раз, не разорвав. Отложила в сторону.
– Ты так аккуратна, – заметил Дэвид и положил руку мне на спину. – Из тебя выйдет замечательная мать.
Я чувствовала, что он улыбается и что фраза не была брошена случайно – Дэвид намекал на то, что принял решение в отношении меня, – но я не смогла насладиться моментом, потому что почуяла неладное и, сняв обертку, поняла, что не ошиблась.
Передо мной была кожаная коробочка цвета «шампань». Bulgari. Я знала, что внутри украшение, но все равно ахнула, приподняв крышку.
Двойное жемчужное ожерелье, нежно поблескивающее на бархатной подушечке. Бриллиантовая застежка. Настоящий жемчуг, как будто наделенный собственным светом. И такие сияющие бриллианты, что от одного взгляда на них заслезились глаза.
Дэвид принял мою реакцию за восхищение и взял меня за руку.
– С наступающим днем рождения, медвежонок Тедди, – сказал он.
Он подошел ко мне сзади и достал ожерелье из футляра, расстегнул и надел мне на шею.
– Спасибо, Дэвид, – сказала я.
Слова прозвучали правдоподобно. Совсем не так, будто я тонула.
Жемчуг был теплым и шероховатым, как бархат. Теперь я понимала разницу между настоящим и поддельным. Снова такой ошибки я бы не совершила.
– Твоя мать посоветовала мне купить его, – сказал он. – Раз уж мы вскоре получим деньги твоих бабушки с дедушкой. Она попросила передать, что гордится тобой.
У меня не было времени осознать, что мои догадки подтвердились и Дэвид действительно отчитывался за меня перед мамой и, скорее всего, дядей Хэлом.
Я знала, сколько стоит такое ожерелье. Я показывала его Дэвиду в витрине в тот раз, когда мы прогуливались по виа Кондотти. Я возвращалась туда полюбоваться.
И знала, что у Дэвида нет на него денег, по крайней мере пока мы не сможем распоряжаться моим наследством, а значит, он потратил то, что осталось от подарка дяди Хэла.
А значит, на счету не было той суммы, на которую я выписала чек накануне вечером, и не оставалось сомнений, что в банке посмеялись над Мауро, и теперь он шел сюда и мог в любой момент возникнуть на пороге, как ангел отмщения, как фурия, идущая за мной по пятам, проклинающая меня до самой могилы.
Я продолжительно, нежно поцеловала Дэвида в губы.
– Спасибо, милый, – произнесла я. Кажется, прозвучало искренне.
Я сказала, что мне нужно отлучиться в ванную, чтобы закончить макияж.
В тот миг мне почудилось, что Дэвид странно на меня посмотрел, но, возможно, я просто переживала и видела то, чего нет.
Едва оказавшись за дверью маленькой ванной, я закрылась внутри и оперлась руками на столешницу, пытаясь остановить дрожь в ногах и не позволить своему телу свалиться в беспамятстве.
Руки тряслись так сильно, что я не представляла, как буду красить глаза, чтобы подыграть собственной лжи, однако, взглянув в зеркало, поняла, что на мне еще оставалась косметика со вчерашнего дня.
Сердце трепыхалось, как голубка. Помню, как они вили гнезда на крыше нашего крыльца на Беверли-драйв, а мама сбивала их метлой, чтобы птицы не гадили на плитку из сланца. Впрочем, голуби не улетали, потому что видели своих птенцов и остатки разрушенных гнезд в кустах или на краю патио, куда те упали, и тогда папа ловил их в клетки, отвозил на ранчо, выпускал, целился и подстреливал в полете одного за другим, и тяжелые, обмякшие птичьи тушки камнем падали на землю.
Помню, как голуби били крыльями по проволочному плетению клеток, нагроможденных друг на друга в кузове папиного пикапа.
Однажды в гнезде, которое сбила мама, оказалось два яйца. Одно треснуло, и сквозь скорлупу сочился желток и утекал в зазоры между плитками. Другое яйцо, безупречное, нетронутое, застряло в веточках.
Когда мама отвлеклась, я отнесла его себе в комнату, смастерила новое гнездо из старой коробки для сигар и спрятала на верхнюю полку шкафа. Держала в руках по несколько часов, сохраняя тепло, дожидаясь, когда вылупится птенец. Яйцо было таким гладким, но почему-то не блестело. Оно было белого матового оттенка, поглощающего свет, как ноготь или ракушка. Мелового цвета тонизирующих таблеток. Вскоре яйцо начало портиться и пахнуть, мать обнаружила его у меня в шкафу и выбросила. Я не понимала, почему птенец не вылупился, по крайней мере пока не стала старше.
Я приняла таблетку, матово-белую, как голубиное яйцо, запила водой из-под крана и поперхнулась. Во рту возник вкус горького порошка; сладкая корочка отслоилась
