Если хотите, вот вам еще одно подтверждение.

Мауро сказал, что возьмет девять, а не десять миллионов, если отдам ему деньги, оставшиеся с прошлой ночи, все, что мы не успели потратить за ужином в ресторане и танцами в «Пайпере», просто чтобы у него на руках было хоть что-то на случай, если возникнут проблемы с обналичиванием чека.

Я немного покопалась в сумочке, но там было пусто.

– У меня их нет, – сообщила я.

– Ты все потратила, – сухо произнес он, и я пожала плечами.

Жест означал: «Мне нет до этого дела». Денег больше нет, так какая разница, потратила я их, или их украли, или я уронила их в Тибр? Я не помнила, что случилось, да и было уже слишком поздно.

Но Мауро, должно быть, воспринял это как «всего-то миллион лир, пустяки», потому что шумно выдохнул через нос и прямо там, за столом, выступил с небольшой речью.

– Вы, американцы, такие легкомысленные, – сказал он. – Эта ваша дорогая одежда, прически и маленькие сумочки. После войны моя мать продавала себя американским солдатам за четыре доллара на виа Толедо в Неаполе, а вы тратите тысячи и глазом не моргнув. А потом плачете над фотографией, над обычным снимком, хотя ваше богатство никуда не денется. Даже если фотография окажется в Gente, ты все равно останешься богатой.

Было видно, что Мауро давно хотелось высказаться и он уже какое-то время вынашивал эти мысли, так что спорить я не стала. Все равно по большей части он был прав, и не его вина, что он не понимал, что со мной случится, если этот снимок всплывет.

Даже забавно – как легко и вместе с тем невозможно было все исправить. На нашем с Дэвидом счете лежало больше десяти миллионов – конечно, если помнить, что это всего пятнадцать тысяч в долларах, не такая уж солидная сумма – остатки чека, который дядя Хэл выписал нам на свадьбу. Но я никак не могла взять их без ведома Дэвида, поэтому получалось, что я богата, но все равно что совсем ничего не имею, ведь не могу воспользоваться своим состоянием. Оно мне ничего не дает. И даже когда я получу свое наследство, Дэвид, а не я будет решать, как им распоряжаться, следить за расходами, видеть, сколько, где и зачем я трачу. Если бы я не была замужем, то могла бы обращаться с этими деньгами как вздумается, но я бы не получила их, если бы не вышла замуж, ну и, само собой, если бы я не вышла замуж, то мне и не пришлось бы ни о чем переживать, ведь тогда то, что я позволила Волку поцеловать меня, не повлекло бы за собой таких больших проблем.

Хотя не знаю – наверное, мне все равно не хотелось бы увидеть ту фотографию в газетах. Свой похотливый взгляд, обнаженную ногу. Не хотелось бы, чтобы люди увидели ту Тедди, которую я всю жизнь пыталась запрятать поглубже. Душила, пока та не задохнется под свитерами и закрытыми плотными платьями, под действием таблеток, придающих легкости моей походке, под чистыми волосами, свежим макияжем и широкой, блистательной улыбкой. Но она снова и снова высовывала свою светлую голову и говорила: «А вот и я». Говорила: «Покорми меня».

– Мне жаль, – сказала я Мауро, не став уточнять, чего именно. Да всего: жаль его мать, стыдно за всех нас, безмозглых богатых американцев, за мои дорогие сумки и дорогие волосы. – Вот, – сказала я и указала на чек, по-прежнему лежавший на столе.

Мауро посмотрел на меня, как обычно делала Марго, так, будто я дура, будто у него на глазах я говорила: «Да, вот они, твои деньги, я плачу по счетам», но он не верил этому и, более того, испытывал ко мне жалость и презрение. Но ничего этого он вслух не произнес и не помешал мне дать обещание, которое, как ему казалось, я не способна была сдержать, – выписать чек на сумму, которой, как он думал, в банке не окажется.

Он сказал, что отнесет чек в банк в понедельник утром, позвонит мне, как только получит деньги, и после этого уже придет ко мне домой с негативами. Я дала ему свой адрес.

Еще он сказал, что, если что-то не получится, снимок окажется в газетах.

В ту секунду мне захотелось ответить: «Давай. Пожалуйста».

Я чувствовала, как подкрадывается, наваливается усталость, а нужно было еще сделать уборку в квартире к завтрашнему приезду Дэвида, раз уж я собиралась убедить его в том, что ничего не случилось, что я становлюсь лучше, к тому же Марго напомнила о моем дне рождения во вторник, и нужно было подготовить образ к вечеринке, а потом начнется волокита с наследством, и каждый раз будет происходить что-то новое, сначала одно, потом другое…

И лишь на миг, на одно маленькое мгновение, я подумала: может, позволить Мауро продать фотографию? Пусть ее напечатают, пусть я исчезну. В голове зазвучал шум волн, и на секунду дышать стало легче.

Впрочем, я допустила эту мысль лишь на миг, а потом оставила Мауро сидеть за столом в квартире с чеком, а сама на кровоточащих, сбитых ногах отправилась пешком до дома.

Когда я подошла к дому, Беппо не вился у входа, тунец стоял нетронутым, и теперь протухшая рыба была облеплена мухами. Я надеялась, что он нашел себе местечко получше, что с ним не случилось ничего плохого – вспомнился Дэвид и его шутки о том, что он отравит всех кошек в районе. Я понимала, что он этого не сделает, так он лишь хотел показать, что считает их вредителями, но я не могла избавиться от мысли, что могло произойти что-то страшное, представляла пушистое тельце Беппо окоченевшим, истерзанным в предсмертных страданиях, и застывший крик на его прелестной мордочке.

В квартире было пусто, тот же затхлый воздух, но прежний мир ничем не отличался от нового – теперь я это понимала. Точнее, нового мира и не было, лишь ядовитый миазм, затхлый зловонный воздух, полный секретов, которые, как я думала, мне удалось оставить позади.

Я прошла на кухню и достала бутылку вина, купленную Дэвидом, открыла, заполнила бокал до краев и выпила жадно, как воду. Направилась к гардеробу и стала перебирать платья. Отыскала черное коктейльное платье-футляр и надела его с чулками и туфлями на высоком каблуке. Провела свежие черные линии поверх подводки, которая уже начала осыпаться, щедро наложила месиво туши на ресницы. Губы накрасила помадой «Розовый сфинкс» из ограниченной серии Revlon; высохшие и потрескавшиеся хлопья помады, покрытые новым слоем холодного розового, придали мне более взрослый и болезненный вид. При помощи лака я снова уложила волосы в высокую прическу и, заколов, выпустила нежные пряди у лица. Пока собиралась, я допила бутылку вина, почистила зубы и сплюнула в раковину темный лиловый сгусток – снова того же цвета, что и присоски осьминога. Вытерла рот, оставив на полотенце пятна светло-персикового и темно-лилового, и, поглядевшись в зеркало, решила, что выгляжу удовлетворительно.

Я никуда не собиралась идти. Не знаю, зачем я все это делала.

Я понимала, что не смогу уснуть, пока не услышу от Мауро утром, что чек удалось обналичить; пока не буду держать в руках фотографию и негативы и не увижу, как они превратятся в пепел; пока Волк не сообщит, что деньги переведены на счет; пока я не буду уверена в том, что Дэвид ничего не заподозрит.

Наверное, тогда я еще до конца не осознавала, что проблемы не закончатся никогда; что, как только я избавлюсь от фотографии, нужно будет решать что-то с Евгением Лариным, а потом случится еще что-нибудь, всплывет очередной секрет, а потом еще и еще.

Я не понимала этого, потому что после всего, что рассказала мне Марго, еще