– Твой муж хорошо с тобой обращается? – спросил он.

– Ах, да, – ответила я, – только он часто в разъездах. Сейчас вот в Милане. Не знаю зачем.

Он явно был удовлетворен этим ответом и снова поцеловал мне руку. Не знаю, о чем еще мы говорили, но помню, как подумала, что мы понимаем друг друга. О нашей с ним истории я больше не переживала – по крайней мере тогда, в клубе. Я больше не боялась, что он кому-нибудь расскажет. Мне и в голову не пришло, что он уже мог кому-то рассказать, что, возможно, он прибыл в Рим именно потому, что здесь находилась я.

Помню, как глядела в потолок и чувствовала себя совершенно спокойно. Помню, как наконец поняла, что мне уготована великая судьба. Я важный элемент пазла, и вскоре ангелы спустятся сказать мне об этом.

Помню, как, слушая шум волн, стояла у воды на маленьком скалистом пляже с картины на вилле Таверна, вдали от остального мира, но каким-то образом сохраняя с ним связь. Море накатывало, гуляло, но оставалось прежним. Все вокруг смягчилось, ослабло, обросло новой кожей, укрыв оголенный нерв моего разума.

Но долго это не продлилось.

В конце концов музыка смолкла, дым рассеялся, и люди начали расходиться, волоча ноги к бархатным шторам, а потом шли вверх по лестнице, выбирались в мир живых, как Орфей, ведущий за собой Эвридику, и в какой-то момент я поняла, что тоже должна присоединиться. Мауро нигде не было, но меня это не тревожило. Я знала, что все будет хорошо. Решение было найдено, хотя во чреве бара, прокладывая путь к лестнице, я не могла вспомнить, в чем оно заключалось.

Когда я выбралась на поверхность, уже почти наступило утро. Я не знала наверняка, в какой части Рима нахожусь, но понимала, что, как только выйду к реке, смогу без проблем добраться до дома.

Отправляться домой на восходе солнца уже как будто вошло в привычку. И теперь, когда я снова оказалась одна на просыпающихся улицах, я вспомнила, какую пустоту, какой страх испытывала, шагая домой в одиночестве в вечернем платье, в элегантных туфлях, со вчерашним макияжем, обнаруживающим, кем ты хотела стать, кого, прихорошившись, увидела в зеркале накануне, и вот ты теперь, настоящая ты, по эту сторону вечеринки, ведь магии не случилось. Все, что ты оставила позади, по-прежнему тебя дожидается.

18. Даллас

1953 год

Последним мероприятием моего сезона дебютантки в пятьдесят третьем был бал в Терпсихора-клубе. Мы выходили перед публикой в белых платьях, а я еще и в жемчужном ожерелье Сестрицы. Бал устраивали в поместье Бело, историческом здании, раньше служившем похоронным бюро, тем самым, где выставили на всеобщее обозрение изрешеченные пулями тела Бонни и Клайда после их последней перестрелки. Это помещение часто арендовали для торжественных вечеров.

Жемчужную нить Сестрица подарила мне за неделю до моего шестнадцатилетия, незадолго до своей смерти. Когда все еще только вздыхали о том, что же делать с сестренкой, и я не знала, что за этим стоит нечто большее. Думаю, вы понимаете, почему я ничего не подозревала. Мне казалось, дело лишь в том, что она неисправима, одна из тех неукротимых женщин, о которых писали Хемингуэй и Фитцджеральд. Сестрица провела какое-то время в Испании и часто об этом вспоминала, поэтому мне нравилось представлять ее леди Бретт Эшли из романа «И восходит солнце». Сестрица любила рассказывать истории о разных мужчинах и никогда не углублялась в эту тему, но было понятно, что речь о ее любовниках, если учесть то, как она о них говорила, и то, как мать поджимала губы, если одна из таких историй звучала за ужином.

Теперь, когда я мысленно возвращаюсь к тем временам и пытаюсь вспомнить, как выглядела Сестрица в нашу последнюю встречу, в день, когда она пришла в мою комнату и подарила ожерелье – «Твой подарок и наш маленький секрет, – сказала она. – Не показывай маме, а то попытается забрать себе», – мне кажется, что ее тени были нанесены неровно, помада смазана, из одежды торчали нитки, а обувь была потерта, но не могу сказать наверняка. Я могла додумать эти детали после, когда узнала то, что знаю сейчас.

В тот день она вручила мне изящную резную шкатулку из кости (как она объяснила, купленную на рынке Сук Семмарин в Марракеше) и жадно наблюдала за тем, как я открываю ее и радостно ахаю. На лиловом бархате, блестящее и безупречное, лежало жемчужное ожерелье. Сестрица рассказала невероятную историю о том, как оно попало ей в руки: она выиграла его в карточной игре с героем британской специальной воздушной службы и несовершеннолетним русским белоэмигрантом. С мужчинами, которые никогда прежде не терпели поражения от женщины, но, по ее словам, приняли его как истинные джентльмены.

Такой жизни я хотела: обыгрывать мужчин в их же игры, доказывать, что я достойна своего места за столом, путешествовать по миру в одиночестве, оставаться на плаву, а не быть обремененной новенькой стиральной машинкой «Фриджидер» или набором креманок для мороженого с орнаментом «осенний урожай» – тыквами и грушами вдоль кромки. Я была бы независимой и искушенной, как женщины в журналах. Я представляла мужчин, которых коллекционировала бы, но никогда не оставляла себе, как бабочек или светлячков, – ими любуешься, а потом отпускаешь. Тореадор, гениальный, но непризнанный писатель, барон, принц. В более поздние годы я бы даже представляла себя с президентом, но в ту пору был Трумэн, намного меньше вдохновляющий девушек, чем Кеннеди.

Вскоре после моего дня рождения мама разбудила меня утром и сообщила, что Сестрица погибла из-за несчастного случая: травма головы, ей никак нельзя было помочь.

Последующие дни и недели я помню не очень хорошо. Точно знаю, что грустила. Уверена, грустили все. Помню, как папа плакал на похоронах, – до этого я ни разу не видела его слез. Но остального – как все ощущалось – я не помню. Наверное, это к лучшему.

Два года спустя я в память о Сестрице надела ее жемчужное ожерелье для портрета дебютантки, а потом еще раз – на бал. Хотела, чтобы оно что-то значило.

Я выполнила все, что нужно, все, что от меня требовалось: ходила на обеды и вечеринки, на благотворительные вечера, официальные представления, на которых низко, до самого пола, приседала в своем белом платье перед родственниками и друзьями. «Техасский реверанс», так это называется, – я слышала, что на своем балу дебютанток Сестрица споткнулась и упала лицом вниз. Руки у нее были за спиной, как и подобает в таком реверансе, подобно крыльям голубки, опускающейся на воду, так что Сестрица даже не могла выставить их перед собой. Разбила нос и смеялась над этим до конца вечера.

Позже к этому событию будут возвращаться как к доказательству, что с ней всегда было что-то не так.

На последний бал сезона я пришла в ожерелье, чтобы продемонстрировать всем: настала моя очередь. Я все делала безупречно, выполняла сомнительные правила, предписываемые честью первого выхода в свет, и теперь готова была показать, кем я стану. Я буду не просто достойной, а поистине великолепной.

В тот вечер моим кавалером был Бадди Белмонт, и я в самом деле блистала. Я была прекрасна. Весь вечер все смеялись над моими шутками, когда мы танцевали с Бадди, все взгляды были прикованы ко мне, и, кажется, я даже слышала, как люди шепчутся по углам: «Тедди Карлайл еще даст о себе знать. Тедди другая. Тедди особенная».

После танцев Бадди отвез меня на парковку у аэропорта Лав-Филд, где мы устроились на заднем сиденье его новенького корвета – его отец, Бадди-старший, владел дилерским центром «Шевроле», – смотрели на взлетающие самолеты и пили терновый джин из бумажных стаканчиков. О нашей возне на заднем сиденье рассказывать особо нечего; я не получила большого удовольствия, но чувствовала, что должна это сделать. Без этого не стать искушенной девушкой, так что, когда Бадди прикоснулся ко мне, я ответила. Помню, как спина липла к виниловому сиденью, на которое он меня уложил. Он высадил меня у дома, когда небо едва тронула бледная утренняя голубизна.

Шагая по подъездной дорожке, я чувствовала себя так, будто вступила