– Но у меня нет денег! А просить у них я не могу, умоляю, не заставляйте меня у них просить.

Я чувствовала, как на глазах выступают слезы, слышала их у себя в горле. Я хорошо притворяюсь почти в любых ситуациях, но никогда не могла удержаться, чтобы не заплакать, и не очень-то хотела – пусть Мауро видит, подумала я. Это его рук дело, из-за него моя жизнь висит на волоске, пусть это и вышло почти случайно. Пусть, как отметил Волк, Мауро и не заинтересовался бы фотографией, не проследи я за ним в панике до самого дома и не наведи я его на мысль о ценности снимка.

– Тедди, – вздохнул он, – porca puttana[20], – и взялся за голову. – Хотите выпить?

Я кивнула. Говорить не было сил. Я понимала, что если попытаюсь, то голос будет звучать как скрипучая дверная петля.

Он подошел к небольшому навесному шкафчику над раковиной и вернулся с бутылкой «Санджовезе». Налил нам красного вина в стаканы для воды.

– Расслабьтесь, – сказал он. – Подышите. Inspira, espira[21]. – Он приложил ладонь к груди.

Мужчины всегда советовали мне расслабиться, когда происходили ужасные вещи. Волк, когда велел решить проблему самостоятельно. Теперь вот Мауро. Дэвид, надо отдать ему должное, никогда такого не говорил. Подозреваю, что если он и желал для меня чего-то, то совсем обратного.

Я жадно глотала вино, оно жгло горло, но вместе с тем на какое-то время вытравливало нарастающую в груди панику. Мауро ходил по комнате, ставил пластинку в проигрыватель. Майлз Дэвис, вдруг поняла я, угадала только потому, что Дэвид тоже очень его любил. Альбом «Моя забавная Валентина».

У меня возникла странная мысль, что эти двое, возможно, поладили бы – двое мужчин, которые почти случайно стали моими мучителями.

Мауро сказал, что теперь хочет десять миллионов лир, и я согласилась. Неважно, хотел ли он миллион, десять миллионов или Луну, на которую вот-вот должна была ступить нога американца. Я все равно попыталась бы достать ее для него, потому что, насколько я могла судить, другим вариантом для меня была только смерть, так что приходилось мыслить в космических масштабах.

Придется просить Волка, опять, и на этот раз потребуется явно большая сумма, чем он хранит у себя в кабинете. На этот раз он вряд ли велит мне разбираться самой. И я представила, как он приглядится ко мне повнимательнее, как к лисе в своем курятнике, и узнает о Евгении Ларине, и тогда все они решат, что я не просто неуправляема, но еще и настоящая преступница, и я умру совсем не так, как себе представляла: или на электрическом стуле за измену родине, или от старости в тюрьме, хотя насчет этого не могу сказать наверняка, а вот если родные узнают, чем я занималась в Риме, моя кончина будет неизбежна.

– Расскажите об этих женщинах, – попросила я, когда ко мне вернулся голос. Нужно было ненадолго отвлечься на что-нибудь другое. Я указала на огромные обнаженные портреты. – Зачем они? И почему такие большие?

Я имела в виду, что фотографии напечатаны в большом формате, но Мауро, похоже, решил, что я говорю о телах. Бесспорно, они были чувственными. И взяты крупным кадром, так что согнувшаяся в талии женщина казалась почти пейзажем, складки ее кожи – тенями от песчаных барханов, а углубление между ног – пещерой.

Возле нашего ранчо в Западном Техасе было море дюн, почти океан. Мы с Сестрицей брали подносы из кухни и, когда было не слишком жарко, скатывались на них, как на санках. А потом возвращались домой с полными песка ботинками и исцарапанными до ужаса подносами, и домашние ругались, но нам было все равно, потому что, как говорила Сестрица, кто знает, как долго пробудут здесь эти дюны, кто знает, сколько еще раз мы сможем так сделать. «Лови момент», – говорила она.

– Идея в полноте, – ответил Мауро. – В том, чтобы иметь достаточно всего. Достаточно тела, достаточно пищи, достаточно жизни, чтобы ее отдавать. Вы не знаете, потому что не были здесь в годы войны, но мы голодали. Если ехать по шоссе вдоль побережья, вам встретятся усыпанные фруктами деревья и виноградники на скалах. В войну они были обобраны до последнего плода. Не было ничего; только сухая, неплодородная земля. Так что мне не нужны фотографии супермоделей с тоненькими ножками. Мне нужны богини. Как древние статуи, понимаете? Афродита. Венера.

Стало интересно, что он сказал бы о статуе Венеры на лестнице в посольстве. Она обладала телом традиционной статуи эпохи Возрождения: мягкие бедра, округлые руки, маленькая грудь – «чуть больше комариных укусов», как отметил Волк. Интересно, что об этом подумал бы Мауро.

– Итак, – сказал он, не отрывая от меня взгляда. – Вы здесь, и у нас на руках миллион лир.

«У нас» – сказал он. Наверное, это еще одна вещь, которую можно будет использовать против меня. Мы, мой шантажист и я, неплохо ладили.

– Куда-нибудь сходим? – спросил он, вставая из-за стола и пальцами зачесывая волосы со лба.

Мне вдруг пришло в голову, что, возможно, он одинок. Тихо бродит среди гостей на вечеринках, куда его не приглашали, или проводит весь день на улице, фотографируя незнакомцев, а потом возвращается в квартиру, увешанную снимками женщин. Изгой по профессии. Я чувствовала, что между нами есть некая связь.

Наверное, так и было – между мной и Мауро, мной и Волком. Людьми, которые знали мой секрет. Я по-прежнему воспринимала это как секрет, хотя оба мужчины были его частью.

Я почти не спала два дня и так и не избавилась от фотографии, Дэвида не было рядом, чтобы в конце вечера заботливо отвезти меня домой, и все же я подумала: почему нет? Почему бы не броситься в омут с головой?

– Хорошо, – ответила я. – Давайте куда-нибудь сходим.

Шел уже десятый час, но в Риме рестораны работали допоздна. Мы отправились ужинать в старый винный погреб, устроенный у подножия Монте-Тестаччо, где блюда готовили из мяса, поставляемого местными торговцами, и откуда была видна стена, сложенная из терракотовых черепков. Мауро заказал телячью голову, печень с луком, жареные бычьи яйца, тушеный цикорий – крестьянские блюда, субпродукты – и все время наблюдал, не стану ли я возражать против чего-нибудь.

Я не возражала. Поглощала все, небрежно, жадно, а Мауро любовался, особенно смеялся над тем, как я вонзила вилку в жареное бычье яйцо и впилась в него зубами. Тот день я провела почти на пустой желудок, поэтому умирала от голода, несмотря на все принятые таблетки для бодрости, после которых обычно была слишком взбудоражена, чтобы думать о еде. Я готова была съесть и больше; будь моя воля, я бы пила и ела не останавливаясь. Мы наливали вино из кувшина, говорили о кино, и меня тревожила мысль о том, что впервые за многие годы я так спокойна и расслаблена, и это в компании мужчины, в чьих руках была веревка подвешенного надо мной меча.

– Чего ты так боишься, Тедди? – спросил Мауро, когда мы наполовину опустошили второй кувшин вина. Я закатила глаза – разговор шел о философии, и я поняла, что он пытается задать мне «важный вопрос».

– Пауков, – ответила я. – Змей.

– Фотография, – сказал он. – Почему ты так ее боишься? На ней изображено лишь событие. То, что случилось. Фотоаппарат открывает нам правду, и не более того.

– Ты мужчина, – ответила я. – Ты не поймешь.

Он не понимал, что для фотографий наносят макияж, надевают лучший жемчуг, склоняют голову, показывают зрителю желанную версию себя. Никакой правдой здесь и не пахнет.

– Знаешь, – сказал он, – я работал с человеком, который сделал фотографии Ингрид Бергман, когда она была в Риме с Росселлини. Те, что опубликовали, когда все узнали об интрижке.

– И что?

– Тебе не кажется, что после этого она стала счастливее? Когда