– Где взяла муки? – спросил Михаил.

– Андрюха в поле с ребятами ходил. Колоски собирал.

Опять эти колоски! Земля еще полностью не освободилась от снега, а мангиртуйцы уже повалили на поля. Готовы там дневать и ночевать.

– Иди сюда, Андрейка!

Сын приблизился к столу, набычив голову, разглядывая свои босые ноги. Воротник нательной рубашки с вязочками вместо пуговиц распахнут, видна тонкая шея, глубокие ямки возле ключицы. Непрошеная волна жалости к сыну колыхнулась в груди. Отгоняя ее, Михаил нахмурился:

– Тебя кто просил собирать эти несчастные колоски?

Андрюха еще сильнее набычил голову, ничего не ответил. Зато Лушка с сердцем бросила сковородник, закричала:

– Я ему велела! Я! Парнишка старался. Руки все потрескались. А ты!.. Почему другие собирают, а мы – думать не моги? У нас что, закрома с хлебом?

– Замолчи! – сорвался на крик и он. – Сообрази куриными мозгами, что к чему. Мы перед народом чистыми должны быть!

Путем не поев, он вышел из-за стола.

По улице шел крупным шагом, ничего не замечая перед собой. Вот ведь как погано получается… Кругом… Издерганные бабенки, чуть что не так сказал, готовы глаза выдрать. Им дела нет, что ради них на работе убиваешься, ни покоя, ни отдыха не знаешь. И районное начальство жмет, требует… Ну ладно, так, видимо, и должно быть. Такая работа. Но дома-то должны бы его понимать…

Зашел на конный двор. Лошади сбились у длинных яслей, ели солому, слегка перебитую сеном. Горе – не корм. Как дождаться тепла, зелени? Как на таком корме пахать, сеять?

В смутном свете наступающего утра все лошади выглядели сухоребрыми, мосластыми, клочья линялой шерсти неряшливо свисали с боков. У него с детства сохранилась любовь к справным лошадям, годным и плуг тянуть, и с тяжелым вьюком пробираться по кручам таежных троп. Сейчас он почувствовал себя виноватым перед этими замученными, заморенными конягами.

Из конюховской, сгибаясь под тяжестью сбруи, прошла к амбарам какая-то баба. Он направился к ней. Баба сбросила сбрую на передок телеги, обернулась на его шаги. Он узнал Христю.

– Куда так рано?

– На мельницу отрядили. Отходы размолоть. – Она приблизилась к нему, встала рядом, мерцающими глазами заглянула в его лицо: – Может, вместе поедем?

– С какой стати?

– Потом скажу… – она игриво толкнула его плечом. – Поедем. Не пожалеешь.

Он отступил на шаг. Лучше, пожалуй, держаться от нее подальше. Деревенским бабам только на язык попади. Наизнанку вывернут. Проходу не дадут. Ей-то, Христе, терять нечего.

– Не поедешь? – спросила она. – Тогда помоги сложить мешки на телегу.

В амбаре было темно. Он остановился у порога.

– Где они, мешки-то?

Христя прошла вперед, позвала из темноты приглушенным голосом:

– Иди сюда…

Он пошел, ничего не видя перед собой. Вдруг лицом к лицу столкнулся с нею. Руки сами собой легли на ее плечи, нерешительно замерли. Ему не хватало бездумной дерзости, и Христя, видимо, почувствовала это, с насмешливым вызовом спросила:

– А дальше что?

– А вот…

Голос у него сразу осип, пропал, и, уже ни о чем не думая, он стиснул руки на ее затылке, впился в горячие, неподатливо упругие губы. С неожиданной для нее силой она рванулась в сторону, выскользнула, пропала в непроницаемой темноте; он топтался, ощущая на губах соленый привкус, старался уловить шорохи, но ничего не слышал: мешал шум в ушах.

– Что теперя?

Ее голос прозвучал где-то за спиной, по-прежнему приглушенно-зовущий и насмешливый. Он резко обернулся, увидел ее в полосе слабого света, падающего из дверей. Лицо расплывалось в сумраке, лишь блестели глаза и зубы. Он схватил ее за руку, повлек в темноту, все больше распаляясь. Она уперлась ногами в пол и скользила на подошвах, как на лыжах, сквозь смех говорила:

– Давай, давай! Силен. Ох и силен!.. Даже жаль, что помешают. Идет кто-то сюда…

Он остановился, словно налетел на стену, отпрянул от нее, выскочил из амбара. Во дворе было по-прежнему пусто. На небе меркли последние звезды, отблески зари розовели на редких облаках. Христя со смехом вышла следом за ним. Она прямо-таки давилась от смеха, хлопала себя по бедрам, приговаривала:

– Ой, мамочка, не могу! Умираю, мамочка!

– Чего закатилась? – сквозь стиснутые зубы спросил он, стыдясь самого себя и ненавидя ее.

Она села на предамбарок, с притворным сочувствием сказала:

– Испугался, бедненький. Еще и родимчик хватит. Скажи Лушке, пусть тебя чертополохом окурит.

Он сжал кулаки, шагнул к ней. Дрогни она, сделай попытку отклониться – ударил бы. Но она смотрела на него безбоязненно-насмешливо. Он повернулся, пошел.

– Куда же ты? Про мешки-то забыл, что ли?

Он даже не оглянулся. Стерва. Кобыла необъезженная…

Зашел в конюховскую. На стенах сушилась сбруя. Густой запах застарелого лошадиного пота шибанул в ноздри. У верстака перед окном сидел шорник Ефим Кузьмин. Рядом с ним, прислоненные к стене, стояли костыли.

До войны Ефим был здоровяком, силой хвастался, мог по спору приподнять передок трактора, теперь же весь искалечен, без костылей шагу не может сделать, только хомуты чинить и годен. И то ладно…

– Сам зам в гости к нам! – низким, басовитым голосом прогудел Ефим и, радуясь, что так складно вышло, коротко хохотнул: – Табачишком у тебя не разживусь?

Раньше Ефим гордоватым был. Любил насмешничать. Старую привычку, кажется, не бросил. А надо бы.

Достав кисет, Михаил положил его на верстак, суховато сказал:

– Как со сбруей? К посевной должен быть полный порядок.

– Была бы шея, а хомут, сказано, найдется. Гужи только вот… Веревочные приходится ставить. А они долго не дюжат. Запасных надо наделать…

Кожаные гужи, Михаил знал, выдергивают из хомутов и раскраивают на подошвы для обуви.

– Совсем не осталось кожаных?

– Есть еще. Но мало.

– Вот народ!

– А что народ? – Из дарового табака Ефим завернул папироску величиной с оглоблю, затянулся, выдохнул облако дыма. – Нормальный народ. Из веревки подошву не сделаешь, а на гужах она худо-бедно стоит. Так что все по уму получается.

– Будешь с таким рассуждением тут сидеть – все растащут! – Михаил забрал кисет, спрятал в карман. – Много добряков развелось!

– У тебя, Михаил, голос переменился. До войны, помню, мяконький был. Теперь в нем, слышу, железо прозвякивает. С чего бы, а?

– Ты до войны тоже другим был.

Ефим не обиделся. Помолчав, согласился:

– Что правда, то правда – другим. Прямо сказать – дураком был. Потешничал, силой хвалился. По пьяному делу легко затрещины раздавал. Тебе тоже, кажись, перепадало? Перепадало… – Ефим криво усмехнулся, широкое курносое лицо его с рыхловатой, пористой кожей и серыми тенями под глазами стало задумчивым, с кончика папиросы, закушенной желтоватыми зубами, сбегала тонкая струйка дыма.

«Крепко перетряхнуло тебя, – подумал