В тяжком раздумье топтался Степан Балаболка перед окованной дверью амбара. Что делать-то? Сказать, что ключи дома оставил? Домой погонят, ждать будут. Или соврать, что хлеба в наличности сегодня нет и не будет… А ребятишки сидят сейчас, дожидаются, в том числе и его внуки… Кого же он обманывает?

– Ты, сват, спросонья, что ли? – сердясь, спросила Фетинья.

– Не задевай его, – с усмешкой сказала Христя. – Он не вилами, не лопатой работает. Головой. Умственная надсада у него.

«Еще и смеется, бесстыжая. Ишь, выпятила губы толстые. Меня этим не проймешь. Я тебе не Мишка Манзырев».

– А ну, не толкитесь табуном! – со строгостью в голосе осадил баб. – Выкликну кого – подходи.

Прямо за дверями амбара стоял стол, на нем – весы, гирьки и счеты. Здесь же была корзина с печеным хлебом. Наметанным глазом он определил – на всех не хватит. А-а, будь что будет… Сомлев от решительности, позвал:

– Подходи, Фетинья Васильевна…

Заворачивая отвешенный хлеб в платок, сватья подобревшим голосом сказала:

– Забегай. Теперь, когда Жамьян пришел, все у них обретаешься.

Как он и предполагал, хлеба всем не досталось. Отвешал четверым, пятой – Христе – сказал:

– Ты придешь в другой раз. И бумажку не забудь переписать. Она на один день силу имеет.

Эту хитрость тоже Манзырев придумал. Сегодня тебе не дали, а завтра времени не будет в контору сбегать или никого в ней не застанешь…

– Ты смеешься надо мной? Изгаляешься? – Лицо у Христи стало пунцовым, бумажку она скомкала, бросила на тарелку весов. – Ты кто такой, чтобы надо мной изгаляться?

– Некультурной руганью присоветую не заниматься. Смотри сама – нет ничего. Где тебе возьму?

– Мое которое дело! Выписано – отдай!

Злости в голосе Христи поубавилось, обида, разом вспыхнувшая, стала проходить. На этом бы все и закончилось. Но надо же, ни раньше ни позже принесла нелегкая на склады Михаила Манзырева, да не одного, вместе с Яковлевым из райкома. Заслышав звонкий голос Христи, они повернули к амбару. Яковлев едва заметно прихрамывал, но шаг у него был легкий. На солнце взблескивали хромовые сапоги, плечи туго облегал китель – не военный, с отложным воротником и накладными карманами, через плечо была перекинута командирская полевая сумка. Молодой, прибранный, чистенький, картинка да и только. Глядя на него, невольно хотелось одернуть на себе одежонку, что и сделала Христя, забыв про ругань, – поправила платок, щепотью надернула на виски кудряшки.

Разговор у Яковлева с Манзыревым, видимо, был немирный. Михаил, взъерошенный и виноватый, все поглядывал по сторонам с тайной опаской наткнуться еще на одну прореху. А лицо Яковлева было неприветливым, переносицу секла морщина.

– О чем столь крупный разговор, товарищи? – Яковлев поочередно посмотрел на Христю, на Степана.

– Обыкновенный разговор, Дмитрий Давыдович. Деревенский, – пустился в разъяснения Степан. – По малограмотности и невежливости своей завсегда так разговариваем…

– Не виляй, путаник, – остановила его Христя и, сияя завлекательной своей улыбкой, обратилась к Яковлеву: – Конечно, хорошему обхождению мы не обучены, но, где надо, можем покалякать со всей уважительностью. С тобой, скажем, почему я кричать буду? Какой ты человек – сразу видно…

Степан про себя хихикал. «Куда лезешь, деревня неотесанная, с рассуждением об уважительности? Сама даже не соображаешь, что человеку такого пошиба культурно охваченные люди не говорят „ты“. Посмотри, как при этих словах у него морщина меж бровей углубилась…»

– И все-таки я хотел бы знать, о чем спор, – ровным голосом, с вежливой настойчивостью спросил Яковлев.

Под его спокойным, требовательным взглядом Степану стало не по себе. Трудненько будет выкрутиться. Этого на мякине не проведешь.

– Ничего особливого не случилось, Дмитрий Давыдович. Хлеба вот ей, Христе, товарищ Манзырев выписал немного. А его нету.

– Ясно. Михаил Семенович, я полагаю, не дело выписывать то, чего нет.

– Ты чего тут голову морочишь? – вскинулся Михаил на Балаболку. – Что есть, чего нет, я знаю не хуже тебя. Куда что подевал?

– Раздал он, – сказала Христя. – Может, и правильно сделал. Но мне обидно стало, что пришла сюда первой, а он оттиснул в хвост. Потому не досталось.

– Кому ты раздал?

– Ульяне, Фетинье Трофимовой…

– Фетинье? – изумился Михаил. – Ну понятно, своя рубашка ближе к телу. Как ты мог, Степан Терентьевич, родство в это дело вплетать?

Помалкивать надо было Манзыреву. Перед посторонним, к тому же начальственным человеком в нехорошем виде выставляет и глазом не моргает. Ну уж нет. Это дело у тебя не пролезет. Степан собрал со стола требования, протянул Манзыреву.

– Смотри… Может, тут подписи подделанные или еще что?

Не ожидал этого Михаил. Ощупывая, перебирая бумажки, пробормотал:

– Вишь ты… Не думал… Промашка получилась… – А сам исподлобья на Степана смотрит, взгляд у него – бритва. – Никак не думал…

– Это заметно, – уколол его Яковлев. – И здесь у вас не хватает четкости, распорядительности.

– Сознаю, нету, – с готовностью согласился Манзырев. – Правильно подметили. Учтем. Исправим. Пустяки это.

– Если они порождают недовольство, то перестают быть пустяками, – сухо возразил Яковлев.

– Сознаю… – гнул голову Михаил.

Христе на месте не стоялось, она поворачивалась и так и этак, ловила взгляд Яковлева, настороженно-выжидательно улыбаясь, но Яковлев упорно не замечал ее. И Христя перестала улыбаться, сказала с вызовом:

– Тоже мне, разыскал ссору! Что, в полный голос и разговаривать нельзя? И разговор наш никого не касается. Так что и прислушиваться к нему нечего!

Яковлев ей не ответил. Сдвинул рукав кителя, взглянул на часы, показал их Манзыреву.

– В рабочее время люди должны работать. А они здесь диспуты устраивают. Порядок это?

И тем же мягким шагом пошел дальше. Манзырев сжал кулак, показал его Степану:

– Ну, старый, я тебе все это припомню! Ты у меня получишь!

Тяжело бухая кирзовыми сапогами, бросился вдогонку за Яковлевым.

– Что он так на тебя-то? – спросила Христя, глядя вслед мужчинам.

– На кого же ему кидаться? Не на тебя же.

– Это правильно, – Христя почему-то вздохнула. – Не знаешь, он женатый?

– Яковлев? Нет как будто. Да тебе-то какое дело? На тебе не женится, на сто процентов верно говорю.

– Об этом и не думала. А ты чего куксишься? Или взаправду хочешь поругаться?

– Из-за тебя же все вышло. Разоралась, большеротая!

– Будет тебе. Семечки все это… – Села на предамбарок, прислонилась спиной к стене, ослабила платок: – Скажи, Степан Терентьевич, ты в нас, в бабах, смыслишь что-нибудь?

– В каком же таком рассуждении? – насторожился Степан: опять хиханьки-хаханьки? Но нет, задумалась о чем-то, угол платка теребит. – Ты мне загадки не загадывай.

– Я вот чего понять не могу. Не уродина я,