Глазом не моргнув, Дэвид ответил:

– Здесь можно не напрягаться. Папа разведен.

Все рассмеялись, и больше всех я. Шутка Дэвида немного меня расслабила: значит, не так уж сильно он злился, кроме того, она помогла разрядить обстановку после того, как Марго явно оказалась оскорблена моим предложением о помощи. И я гордилась мужем. Только посмотрите на моего Дэвида, какой у него острый ум. Несколько задевало, каким бодрым и полным жизни он становился в присутствии коллег – не то что в моей компании. Но в остальном я испытала облегчение: Дэвиду легко удавалось рассмешить окружающих. Он влился во всеобщее веселье.

Примерно пятнадцать, а может, тридцать секунд я наслаждалась этим чувством, прежде чем начала волноваться, потому что стала размышлять о том, что написали в моей брошюре, если она есть.

Естественно, правительство не могло не знать о Сестрице. О том, что с ней случилось. Хотя, возможно, дядя Хэл, как всегда, все замял.

Интересно, что еще им известно? Рассказали ли Дэвиду обо всех тех ночах в Далласе и Вашингтоне, когда я находилась не там, где мне было положено быть? Как глубоко копали те, кто составлял эти книжки?

Марго знала, что я училась в Южном методистском. Дэвид рассказал? Или на меня тоже имелось досье?

– Они есть на каждого гостя? – спросила я, стараясь говорить непринужденно. Тедди просто любопытно; ее восхищает работа мужа. Какая образцовая жена.

– Они? – переспросила Марго.

– Брошюры. Вы пишете лишь про особых гостей Волка или про всех?

Она рассмеялась, махнув на меня рукой:

– Тедди хочет знать, что написано в ее досье!

Дэвид помотал головой:

– Нет, Тедди, на тебя досье нет, если это тебя беспокоит.

– Вовсе нет, – ответила я, хотя не уверена, что он мне поверил.

– Да и что бы там было написано? – добавила Марго. Без всякого сомнения, имея в виду: «О тебе и сказать-то нечего». Грубо, но, с другой стороны, мне полегчало. Я бы с удовольствием стала человеком, которому нечего скрывать.

А потом Анна, вскинув брови, сказала:

– Хотя у русских, полагаю, такое досье есть.

– У… В смысле у русских?

– Это такой народ, живущий в Северной Европе, – усмехнулся Дэвид, – и в Азии.

– Не издевайся, Дэвид, – сказала Анна и, улыбнувшись мне, объяснила: – У них все на карандаше. Следят за всеми в посольстве и теми, кто даже отдаленно с ними связан. Посыльными, садовниками. У них наши имена и все, что они могут добыть через информаторов.

– Анна не знает, о чем говорит, – снисходительно произнес Дэвид, и она пожала плечами. А Дэвид обратился ко мне: – Не переживай. Это пустяки.

– Я и не переживаю, – солгала я.

– Говорю лишь то, о чем слышала, – сказала Анна. – Я слышала, что секретарша американского посольства в Берлине влюбилась в мужчину, который оказался агентом из ГДР. Он обманом получал от нее всякие документы. Судя по всему, они ведут список одиноких взрослых женщин. На что только люди не идут ради любви.

– Нам не следует это обсуждать, – сказал Дэвид и положил руку мне на плечо. – Правда, Тедди, тебе нечего бояться.

На мгновение, лишь на мгновение, я запаниковала – слова Анны пробудили в памяти какое-то воспоминание многолетней давности, но оно не успело выплыть на поверхность: сейчас у меня были более важные поводы для беспокойства, например, показать Дэвиду, что я могла бы стать женой из гипотетического описания Марго, поклонницей садоводства, любящей матерью двоих ребятишек и хозяйкой лабрадора.

Сейчас я понимаю, что тогда мне стоило обратить больше внимания на слова Анны и на воспоминание, которое они во мне всколыхнули. Это бы уберегло меня от последующих огорчений. Но в тот момент я думала лишь о том, что не слышала ничего печальнее. И я говорю не об обмане женщины и не о разглашении государственных тайн. А о том, что где-то кто-то – я представила кого-нибудь вроде Дэвида или Марго – сидит в кабинете и составляет список одиноких людей. Мысль об этом почти разбила мне сердце.

– Так что, – Марго, подняв бровь, взглянула на Дэвида, – вы останетесь после ужина?

– О, нет, это невозможно, – сказал он и сжал мою ладонь. – Мы с Тедди уедем так рано, как позволят правила приличия.

– Почему? – спросила я. – Что будет после ужина?

– Приемы у посла славятся тем, – ответила Анна, – что… с продолжением вечера пафос постепенно спадает. Лично мне нравится, когда все немного расслабляются.

– Потому что тебе по должности не положено здесь быть, – заметил Дэвид.

– Разве?

Со временем я поняла, что Анна не скупилась на колкости. Она всегда находилась с ответом.

В следующий час я познакомилась еще с несколькими коллегами Дэвида, однако он не выводил меня из оранжереи, пока не объявили ужин. Когда мы беседовали, до меня доносились отдаленный смех и гомон из другой части резиденции и с улицы – через распахнутые французские окна, – но хозяина и хозяйки нигде видно не было, а Дэвид не спешил идти на звуки веселья. Хорошо хоть, что между гостями ходили официанты с бутылками шампанского, и я каждый раз позволяла им освежить содержимое моего бокала. Дэвид, кажется, этого не замечал; если бы обратил внимание, то наверняка сказал бы что-нибудь между третьим и четвертым бокалом. Но он стоял в компании других сотрудников посольства и, повернувшись ко мне спиной, обсуждал с ними положение дел в Берлине.

Дела – мои, а не этой чертовой Берлинской стены – не слишком наладились, когда мы наконец заняли свои места за столом. На ужине присутствовали несколько десятков гостей, и нас усадили так далеко от главного стола, что мне не удавалось даже разглядеть Ага-хана и его невесту, и это очень меня расстраивало, ведь я умирала от желания увидеть, в чем она пришла. Волка и его жену тоже с моего места видно не было, но встать из-за стола и пялиться было бы невежливо.

Конечно, дурным тоном было и то, что никто из них не приветствовал гостей в передней – по крайней мере, так сказала бы мама. Честно говоря, ее бы шокировало то, как плохо было организовано мероприятие в целом, – как одни группы гостей изолировали от других, как скуп был Дэвид на слова, представляя мне людей. Возможно, у калифорнийцев просто свои правила; я и прежде слышала, что они более «расслабленны». Видимо, под «расслабленностью» имеется в виду небрежность.

Мне досталось место в конце стола, куда явно в последний момент втиснули стул, и было так неудобно, что я ждала, что Дэвид извинится передо мной или хотя бы прокомментирует столь пренебрежительное отношение хозяев, но бóльшую часть ужина он болтал с атташе из ФРГ не то о загрязнении воздуха, не то о каких-то нудных берлинских делах. Дэвид только перешел к обсуждению стандартов топлива в ГДР, как со стола стали убирать посуду после десерта – очаровательного бланманже, прекрасно освежающего в жаркий июньский вечер; по крайней мере меню было подобрано хорошо. По большей части разговор был утомительным, но это не помешало мне осознать, насколько Дэвид умен. Не знаю, говорила ли прежде, но что-что, а интеллект был его сильной стороной.

Демонстрируя, что ты самый умный человек в комнате, можно навлечь на себя неприятности. Я всегда считала, что безопаснее показаться дурочкой.

Люди поднимались из-за стола и выходили на лужайку, где на протяжении всего ужина играл струнный квартет в сопровождении итальянской гитары. Я встала со своего места и, насколько смогла, оттянула платье, не позволяя шелку обрисовать мои ягодицы и живот (слишком плотно поужинала, съела гораздо больше, чем собиралась, но все было так вкусно, что я не смогла оторваться), и уже была готова присоединиться к столпившимся на лужайке людям. Я хотела познакомиться с Волком и его женой, с Ага-ханом и его невестой, хотела блистать. Я была сыта по горло тем, что меня обходили вниманием весь ужин, к тому же выпила достаточно шампанского, чтобы пойти и изменить это.

Дэвид с Удо, атташе из ФРГ, стояли рядом и рассматривали компанию громких подвыпивших людей, перемещающихся ближе к музыкантам, а потом Удо сказал: «Боже мой! Вот кого я точно не ожидал здесь увидеть» – и кивнул на нескольких мужчин, которые, на мой взгляд, ничем не отличались от остальных гостей.