Я начинала уставать от того, что меня никому как следует не представляют.

– Они из советского посольства, – ответил Удо, выразительно понизив голос, словно ожидал, что я затрепещу.

Между тем я не находила в мужчинах ничего подозрительного. Один из них смотрел в сторону, но по чертам остальных вполне можно было предположить, что они чьи-то мужья или коллеги. Почему-то я ожидала, что русские будут выглядеть иначе. Возможно, удрученными или грустными. Но на них были те же костюмы, что и на остальных, те же галстуки от Ferragamo и блестящие лоферы, они даже носили такие же стрижки. Возможно, они казались чуть более замкнутыми, но опять-таки это могло быть потому, что такими мне казались все. Недостижимыми. Коварными.

Русские дипломаты были похожи на обычную компанию мужчин из Нью-Йорка или Чикаго, по крайней мере до тех пор, пока не расплылись в улыбках, очевидно, отреагировав на шутку товарища. И тогда я заметила, что у них довольно маленькие зубы, а некоторые кривые или сколотые. Американскими улыбками они похвастаться не могли.

– Удивлен, что их пригласили, – продолжил Удо. – Хотя, полагаю, ничего страшного, пока они находятся на улице, а не в здании посольства.

– Почему им нельзя заходить в здание? – спросила я. – Почему они должны оставаться снаружи?

– Из-за случая в Москве, – ответил Удо и, увидев непонимание на моем лице, объяснил: – Если в двух словах, то сразу после окончания войны коммунисты подарили вашему послу в Москве огромное деревянное панно с гербом Соединенных Штатов, с орланом, все как полагается, чтобы он повесил его у себя в кабинете. А спустя семь лет посол обнаружил в ней спрятанного жучка, и все это время русские слушали все, что там обсуждалось!

– Жучок?

– Скрытое прослушивающее устройство, – ответил Удо. – Такие сейчас повсюду используют. Специалисты зовут их штуковинами…

И тут Дэвид, отвлекшийся на мужчин, наконец встрял в разговор и сказал:

– Но все это неважно, потому что эти джентльмены просто дипломаты. Верно, Удо?

– Может быть, – ответил Удо. – Аксаков с Павленко – старые пьянчуги, а тот, что помоложе, новенький, по фамилии Ларин, – шут гороховый.

Я переспросила: «Шут гороховый?» – и поймала на себе взгляд Дэвида. Он словно хотел понять, стало ли мне не по себе от разговора об этих предположительно скользких мужчинах. Я вытягивала шею из-за плеча Удо, стараясь соотнести лица с именами. «Тот, что помоложе» глядел в сторону, но, насколько я могла видеть, был высоким мужчиной с копной светлых волос.

– Его отец занимает высокое положение в партии, – объяснил Удо. – Очередной бестолковый папенькин сынок с большими связями. Атташе по вопросам культуры, если это вообще можно назвать должностью. Конечно, сначала мы этого не знали. Навели справки, когда он занял этот пост в Берлине.

Он подмигнул Дэвиду:

– Вы в Вашингтоне, поди, тоже…

– Пойдем отыщем посла, – перебил Дэвид. – Пора тебе с ним познакомиться, как думаешь, Тедди?

И в этот момент высокий блондин, нареченный бестолковым гороховым шутом, повернулся, и, как только я его увидела – это вытянутое лицо, круглые очки (почему все мужчины в моей жизни плохо видят?), – сразу все поняла. Я узнала эти карие, почти щенячьи или кроличьи глаза за линзами, этот полный доверия взгляд, излучающий почти слепую влюбленность…

В парке развлечений «Шесть флагов над Техасом» есть аттракцион – американские горки под названием «Берегись вагонетки». Ближе к концу, после того как преодолеешь уже два подъема и два спуска, поезд, пыхтя, подъезжает к салуну-гостинице и на некоторое время останавливается. За столами в салуне, держа в руках стаканы с пластилиновым виски, сидят до жути похожие на людей аниматронные шахтеры, и ты начинаешь думать, что останешься там, с ними, что поездка завершена, а это забавный сюрприз под конец.

А потом внезапно, без предупреждения, срываешься вниз, в тоннель под озером Каддо.

Мне казалось, что здесь, в Риме, живя новой жизнью с новым мужем – присутствуя на официальном приеме в платье от Valentino, с блестящими ногтями и пышной прической, словно я какая-нибудь значимая дама наравне с Брижит Бардо и Софи Лорен, – я двигалась вверх к салуну; я сумела убедить себя в том, что смогу задержаться здесь.

А теперь стремительно уходила под воду.

Сейчас

Раннее утро, среда, 9 июля 1969 года

– Прервемся на секунду, миссис Шепард, – говорит Арчи и сразу же поднимается с дивана. Он идет на кухню к телефону.

– Ларин. Он один из наших? – кричит Реджи ему вслед, тот шикает и кивает на меня.

– О, она будет молчать, – говорит Реджи, он произносит эти слова спокойно, словно констатирует факт, и я чувствую, что за ними скрыта угроза.

Как бы то ни было, меня просят на время выйти из комнаты, чтобы Арчи сделал звонок, и я не вижу причин не подчиниться.

По узкому коридору я прохожу в нашу с Дэвидом спальню и подумываю прибраться – а заодно получше спрятать окровавленное платье и убрать сумки обратно на полку, где им и место, – но, с другой стороны, чего ради?

Я провожу здесь полчаса, может больше, и решаю ненадолго прилечь, но, несмотря на весь выпитый бурбон, я слишком взбудоражена, чтобы спать. Хочу принять одну из таблеток, но не могу решить, какая из них лучше подойдет под ситуацию, поэтому воздерживаюсь.

Наконец за мной приходит Арчи, и я возвращаюсь в гостиную, где обнаруживаю третьего мужчину, сидящего на не моем диване цвета ржавчины.

Этот мужчина мне знаком: Артур Хильдебранд, архитектор – седеющий коллега Дэвида из отдела по контролю за недвижимостью диппредставительств.

Что ж, следовало догадаться.

Однако жаль, что мне известно его имя, – с этой чудно́й взъерошенной шевелюрой и длинным носом из него вышел бы отличный Джагхед.

Я предлагаю ему напитки – бурбон, или могу сварить кофе, говорю я, – но он отказывается. Вообще, Артур Хильдебранд не произносит ни слова, кроме:

– Миссис Шепард. Рад вас видеть.

– А теперь, Тедди, – говорит Реджи, – продолжите с места, на котором остановились.

От моего внимания не ускользает тот факт, что теперь он обращается ко мне по имени.

– Будьте добры, расскажите нам, как вы познакомились с Евгением Лариным.

5. Вашингтон

Февраль 1963 года

Это случилось зимой. Мы с дядей Хэлом приехали в Вашингтон, и у меня не было пальто на холодную погоду. Другая девушка из Далласа ходила бы в мехах, но мама не покупала мне ничего подобного. Говорила, что это вульгарщина.

Иногда, когда Хэл ездил в Вашингтон на заседания или по другим политическим делам, я отправлялась вместе с ним. В Вашингтоне можно было встретиться с торговцами предметами искусства – так им не приходилось проделывать долгий путь из Лондона или Нью-Йорка в Даллас. А в тот год мы как раз планировали передать несколько наших экспонатов на выставку в Национальной галерее.

Хэл часто договаривался, чтобы предметы искусства из нашей коллекции выставлялись в Вашингтоне. В первую очередь это было как-то связано с налогами, но еще дядюшка утверждал, что так он дает людям понять, что его интересуют не только нефть и деньги.

– Искусство и подобная хренотень мне тоже по душе, – говорил Хэл.

Сомневаюсь, что кто-то из его коллег по конгрессу в это верил; несколькими годами ранее один сенатор пригласил его в Нью-Йорк на выступление Рудольфа Нуреева, вскоре после того, как тот сбежал из СССР, и Хэл минут десять хохотал над тем, что мужик может танцевать балет.

Как и всегда, мы остановились в отеле «Мейфлауэр», и в первый день, пока дядя Хэл ходил на деловые встречи, я отправилась разглядывать витрины бутиков неподалеку от так называемого посольского района. Дядя приехал в город, потому что тогдашний президент – Хэл даже имени его не любил произносить, но, конечно, это был Кеннеди – наконец представил конгрессу закон о равной оплате труда, и Хэл с его людьми плевались от негодования. С сенаторами от Джорджии, Алабамы и Аризоны, представителями Торговой палаты и предпринимателями из розничной торговли они уселись в ресторане нашего отеля, чтобы решить, как реагировать на это абсурдное, немыслимое обязательство, которое федеральное правительство, по словам Хэла, даже не имело права никому навязывать, – с какой стати бизнесмены, хребет американской экономики,