Между универмагом «Гарфинкель» и отелем располагался меховой магазин, мимо которого я иногда проходила, в его витрине была выставлена длинная шуба из лисьего меха, красно-коричневая, цвета карамели, и невероятно мягкая на вид – казалось, она должна быть мягкой, как кошка, хотя мне не с чем было сравнивать, ведь мама не позволяла заводить питомцев, как и трогать фермерских котов на ранчо, у которых могут быть блохи и Бог знает что еще. Я подумывала о том, чтобы купить ту шубу, но знала, что мама рассердится, если ее увидит, а Хэл непременно расскажет ей о покупке, к тому же у меня на счету оставалось не так много денег до марта, а нужно было еще несколько дней платить за еду, если только не решу питаться в отеле – тогда все будет оплачено со счета дяди Хэла. Он всегда узнавал сумму уже при выезде и говорил что-то вроде: «Медвежонок Тедди, ты в одиночку слопала большой волован? Осторожнее с деликатесами, а то мы никогда тебя не сосватаем!»

Мне было уже двадцать восемь, так что картина вырисовывалась не самая приятная.

В тот вечер, вернувшись в отель, я пропустила ужин, а следующим утром съела одно фаршированное яйцо с черным кофе на завтрак, в общем, к полудню, когда я отправилась на встречу в Национальную галерею искусства, дела шли вполне хорошо. Правда, после обеда я поспешила обратно в отель – Хэл ждал меня в приватном зале ресторана «Мейфлауэр», где у них с соратниками была назначена встреча с женщиной-сенатором из Миннесоты (сенаторшей, как ее любили называть Хэл и его друзья), которую они планировали перетянуть на свою сторону, поэтому еще одно женское лицо в комнате им не помешало бы.

Внешность Ребекки Нибур («Можно звать вас Бекки?» – спросил Хэл, когда она вошла, а женщина улыбнулась и ответила: «Нет») внушала трепет. В то время она была единственной женщиной на весь сенат, хотя еще несколько леди заседали в палате представителей, и рост ее составлял почти метр восемьдесят, притом что она была в балетках. Ребекка обладала волевым подбородком и «шлемом» седеющих волос, в чем, вероятно, не было ничего необычного для женщины ее лет, однако ни одна из женщин за пятьдесят, с которыми я была знакома, ни за что не допустила бы подобного. Хэл звал ее домохозяйкой из Дулута.

Ребекка вошла в комнату и села за стол, отмахнувшись от всех шуточек и колкостей Хэла, как от мошек. Она казалась мне великолепной и пугающей, а когда Хэл объяснил, чего от нее хочет – чтобы она открыто выступила против закона о равной оплате труда и, конечно же, помогла им набросать план противодействия, ведь, перемани они на свою сторону единственную женщину в сенате, их позиция станет неоспоримой, – Ребекка спросила:

– И зачем мне это делать?

– Потому что это в ущерб бизнесу, – ответил Хэл, и его соратник из Торговой палаты пустился в долгие разглагольствования о том, что новый закон навредит ее избирателям и членам профсоюзов, благодаря голосам которых она занимает этот пост, а она молча выслушала и сказала:

– С другой стороны, половина моих избирателей – женщины. Как и в любой популяции.

– Да уж, – ответил Хэл с вредной ухмылочкой, – большой ошибкой было давать им право голоса.

Сенатор Нибур не улыбнулась. Я подумала, что сейчас она посмотрит на меня выразительно и мы понимающе переглянемся: «Мужчины!» Но этого не произошло, Ребекка вообще не взглянула на меня ни разу за то время, что находилась в зале. Едва ли она ожидала обрести союзницу в моем лице.

– Я не вижу причин, – сказала она, и голос ее зазвучал тихо, но скорее как у учительницы, дающей понять, что она не потерпит возражений, – по которым женщина не должна получать такую же зарплату, что и мужчина, за ту же самую работу.

– Ну, – ответил Хэл, достал сигару и принялся обрезать кончик, что показалось мне неуважительным, хоть я и никак не могла понять почему, – если отбросить тот факт, что работа женщины, в общем-то, никогда не бывает равной, особенно на заводах или фермах, женщинам попросту не нужны деньги. Их обеспечивают мужья. А жены пусть сидят дома с детьми.

– Не все женщины замужем, – сказала сенатор. – И не все замужние женщины хотят детей.

В ответ на это Хэл рассмеялся.

– Не знаю, как они собираются противиться этому в браке.

Сенатор Нибур свысока взглянула на Хэла, и кожа под ее подбородком сложилась в несколько складочек, которые наверняка заметил и готовился позже высмеять Хэл.

– Контрацепция, сенатор Хантли, – ответила она.

Я уже слышала голос Хэла, слова, которые он скажет, как только она выйдет из комнаты: пошутит, что она-то точно может не переживать о предохранении, ведь кто захочет такое страшилище.

И кстати, оказалась права – позже он произнес это почти слово в слово.

– Или, если не получится избежать беременности, – продолжила она, – сделать аборт.

Хэл на несколько секунд замолчал, хотя, несомненно, много чего хотел бы сказать в ответ, и лишь медленно выдохнул дым от сигары. Я знала его слишком хорошо и понимала: он пытается запугать сенатора Нибур.

– Что ж, – наконец произнес он. – Я не вижу причин, – начал он, и все присутствующие поняли, что он изображает Ребекку, высмеивая ее строгие формулировки, – по которым честные владельцы бизнеса в Соединенных Штатах должны спонсировать женщин, принимающих решения, столь противоречащие их природе. Женщин, позволим себе предположить, со столь сварливым характером, что они не способны или не желают найти себе мужчину, который о них позаботится. В сущности, мы оказываем таким женщинам медвежью услугу, говоря, что они могут и должны жить независимо, что, как покажет время, совершенно не соотносится с действительностью.

Сенатор Нибур поинтересовалась, что он под этим подразумевает и на какие данные опирается – как выяснилось, до того как Ребекка ощутила потребность пойти в политику, она работала учительницей математики в школе для девочек, – и Хэл ответил, что сейчас у него таких данных нет, но он уверен, что так и будет и что женщин, которые остаются один на один с миром, неизбежно постигает трагическая участь.

И сенаторше из Миннесоты об этом не было известно, но я знала, что в тот момент в помещении присутствовала еще одна женщина, и ею была Сестрица, которую и в самом деле, как сказал Хэл, постигла трагическая участь; и, думаю, он был прав и в том, что ни закона, подписанного Джеком Кеннеди, ни каких-либо уступок Торговой палаты не хватило бы, чтобы ее спасти.

Ребекка Нибур ушла, вероятно, немного более рассерженной и еще глубже убежденной в том, как важно ее присутствие в сенате, но стороны так ни о чем и не договорились. Хэл с дружками всласть пошутили на все темы, о которых я догадывалась, и даже больше – о том, какая она толстая, старая и страшная, после чего состоялось обсуждение употребленного ею слова – «контрацепция» – и категорий женщин, которые его употребляли.

– Если мы будем платить женщинам больше, чтобы они не выходили замуж, не рожали детей – пользуясь «контрацепцией», чтобы поддерживать подобный стиль жизни, – мы же просто превратим их в шлюх, – сказал Хэл. – То есть мы должны платить за то, чтобы они раздвигали ноги перед каждым встречным-поперечным?

В конце концов Хэл вспомнил, что я еще в комнате, и предложил пойти побаловать себя чем-нибудь – «но не слишком!» – и заказать ужин в номер. Едва ли можно было представить, что такого непозволительного для моих ушей они еще могут сказать, но я не сомневалась в том, что они обязательно что-нибудь придумают. Моя мать была бы потрясена, узнав, какие темы они обсуждали в моем присутствии. Конечно, я имею в виду секс, а не «сенаторшу» из Миннесоты и ее обвислые щеки, но я не собиралась ничего ей рассказывать, чтобы она положила этому конец. Я воспринимала свое участие в переговорах как некую привилегию находиться в одной комнате с влиятельными мужчинами, узнавать, что у них на уме.

Я не пошла в номер или в один из других ресторанов отеля, чтобы побаловать себя ужином – хорошим, но не слишком.

А отправилась на улицу с бутиками недалеко от посольского района, прямо в меховой магазин, и купила