— Значит, ты никогда не слышал ее в хорошем исполнении, — горячо возразила она. — Толстая немка бранит мужа, да? Я ее представляю себе по-другому. Подожди, пока услышишь мою Фрику. Это прекрасная роль.

Тея наклонилась к столу и коснулась руки Арчи.

— Вы помните, доктор Арчи, как моя мать всегда укладывала волосы, с пробором посередине и низко прикалывала сзади, так что была видна форма ее головы и такой спокойный белый лоб? Для Фрики я причесываюсь так же. Чуть выше по бокам, чтобы отчасти напоминало корону, но идея та же. Думаю, вы заметите.

Она укоризненно повернулась к Оттенбургу:

— Это благородная музыка, Фред, с первого такта. Нет ничего прекраснее «wonniger Hausrath»[137]. Это всеобъемлющая музыка, роковая. Конечно, Фрика знает, — тихо закончила Тея.

Фред вздохнул.

— Ну вот, ты мне испортила весь график. Теперь я не могу не вернуться. Арчи, займитесь-ка вы завтра покупкой билетов.

— Я могу достать вам места где-нибудь в ложе. Я никого здесь не знаю и еще никогда не просила контрамарок.

Тея начала рыться в своих шалях.

— Ой, как забавно! У меня только эти короткие шерстяные перчатки, и нет рукавов. Надень на меня сначала пальто. Эти англичане не могут понять, где ты нашел свою даму, в ней столько противоречий.

Она со смехом поднялась и сунула руки в поданное доктором пальто. Обдергивая его на себе и застегивая под подбородком, она подмигнула доктору — старый сигнал из придуманного ими тайного языка.

— Я не прочь исполнить сегодня еще одну партию. Люблю такие вечера, когда есть чем заняться. Дайте подумать: в среду вечером я должна петь в «Трубадуре», и на этой неделе каждый день репетиции «Кольца». Считайте меня мертвой до субботы, доктор Арчи. Приглашаю вас обоих поужинать со мной в субботу вечером, на следующий день после «Золота Рейна». Но Фреду придется уйти пораньше, мне нужно поговорить с вами наедине. Вы здесь почти неделю, а у нас еще не было серьезного разговора. Tak for mad[138], Фред, как говорят норвежцы.

VIII

«Кольцо нибелунгов» должны были давать в Метрополитен-опере четыре пятницы подряд днем. После первого из этих представлений Фред Оттенбург отправился домой к Лэндри на чай. Лэндри был одним из немногих профессиональных артистов, владеющих недвижимостью в Нью-Йорке. Он жил в трехэтажном кирпичном домике на Джейн-стрит, в Гринвич-Виллидж, унаследованном от той же тетки, что оплатила его музыкальное образование.

Лэндри родился и провел первые пятнадцать лет жизни на каменистом фермерском наделе в Коннектикуте, недалеко от Кос-Коба. Его отец, злобный и невежественный, был неумелым фермером и жестоким мужем. Ветхий и сырой деревенский дом стоял в низине возле болотистого пруда. Оливер тяжело работал, пока жил дома, но зимой всегда страдал от холода и не имел возможности мыться, а кормили его отвратительно круглый год. Его сухощавая фигура, торчащий кадык и особый красноватый оттенок кожи лица и рук принадлежали батраку, которым он так и не перестал быть. Казалось, ферма, зная, что он покинет ее при первой возможности, отпечаталась на нем неизгладимой меткой. В пятнадцать лет Оливер сбежал и поселился на Джейн-стрит у тетки-католички, к которой его матери никогда не разрешали ходить. Священник прихода Святого Иосифа обнаружил, что у него есть голос.

Лэндри любил дом на Джейн-стрит, где впервые узнал, что такое чистота, порядок и вежливость. Когда тетка умерла, он сделал капитальный ремонт, нанял ирландку-экономку и поселился в доме, окружив себя множеством красивых вещей, которые коллекционировал. На жизнь он всегда расходовал мало, но не мог удержаться от покупки изящных и бесполезных предметов.

Он был коллекционером примерно по той же причине, что и католиком, а католиком он был в основном потому, что его отец, бывало, сидел на кухне и читал вслух работникам отвратительные «разоблачения» католической церкви, одинаково наслаждаясь и омерзительными историями, и тем, что оскорбляет чувства жены.

Сперва Лэндри покупал книги, затем ковры, рисунки, фарфор. У него была прекрасная коллекция старинных французских и испанских вееров. Он хранил их в секретере, который привез из Испании, но несколько штук всегда лежали в гостиной.

В ожидании чая Оттенбург взял с низкой мраморной каминной полки веер и раскрыл в свете камина. На одной стороне было изображено жемчужное небо и плывущие облака. На другой — французский парк, где изящная пастушка в маске и с посохом, на высоких каблуках, убегала от пастушка в атласном камзоле.

— Не стоит держать такие вещи на виду. Пыль от камина до них добирается.

— Да, но они у меня для того, чтобы ими наслаждаться, а не беречь их. Они радуют глаз, и приятно поиграть ими в такие минуты, как сейчас, когда ждешь чая или чего-нибудь еще.

Фред улыбнулся. Он представил себе, как Лэндри развалился перед камином и играет веерами, и картинка оказалась забавной.

Миссис Макгиннис принесла чай и поставила перед камином: старые, бархатистые на ощупь чашки и пузатый серебряный сливочник ранней георгианской эпохи, который приносили всегда, хотя Лэндри пил чай с ромом.

Фред пил чай, расхаживая и разглядывая роскошный письменный стол Лэндри в алькове и рисунок Буше сангиной над камином.

— Не понимаю, как ты можешь тут существовать без героини. У меня бы в такой обстановке давно пересохло в горле от жажды галантных приключений.

Лэндри наливал себе вторую чашку чая.

— На меня это действует в точности наоборот. Утешает в отсутствие оной. Здесь как раз достаточно женственности, чтобы было приятно сюда возвращаться. Больше чая не хотите? Тогда садитесь и сыграйте мне. Я вечно играю для других, а сам никогда не могу спокойно посидеть и послушать.

Оттенбург открыл крышку рояля и заиграл сначала тихо, постепенно наращивая звук — туманное вступление к опере, которую они только что слышали.

— Это пойдет? — шутливо спросил он. — Оно у меня надолго застряло в голове.

— О, превосходно! Тея говорила, что вы просто чудесно исполняете оперы Вагнера на фортепиано. Мало у кого получается дать хоть какое-то представление об этой музыке. Продолжайте сколько угодно. Я могу и покурить.

Лэндри растянулся на подушках и предался безделью с видом человека, так и не привыкшего бездельничать.

Оттенбург играл дальше, что помнил. Теперь он понимал, почему Тея хотела, чтобы он послушал ее в «Золоте Рейна». Это стало ему ясно, как только Фрика пробудилась ото сна и окинула взглядом юный мир, протянув белоснежную руку к новому Граду Богов, сияющему на вершинах. «Wotan! Gemahl! Erwache!»[139]