— Да, он живет на кошачьей мяте и чае с ромом. Но он не единственный. Ты похожа на одну мою знакомую эксцентричную старушку из Бостона. Она по весне ходит и кормит уличных котов кошачьей мятой. Вот и ты много кому раздаешь кошачью мяту. Ты знаешь, твое очарование, кажется, больше действует на мужчин, чем на женщин. Зрелых мужчин, моих ровесников и старше. Даже на дневном представлении в пятницу я то и дело натыкался на старых приятелей, которых не видел много лет. Они сильно поредели с макушки, зато нарастили животы; они приставали ко мне, пока я не встал на сквозняке, демонстративно придерживая шевелюру. Такие люди всегда бывают у тебя на представлениях; я слышу, как они говорят о тебе в курительной. Вероятно, мы не умеем распознавать хорошее, пока нам не стукнет сорок. Тогда, в свете того, что происходит, и того, что, помоги нам Господь, нас ждет, мы обретаем понимание.

— Не знаю, зачем люди вообще ходят в оперу, серьезные люди. — Тея говорила недовольно. — Наверное, они от этого что-то получают или думают, что получают. А вот и кофе. Сюда, пожалуйста, — обратилась она к официанту.

Она подошла к столу и, не садясь, начала разливать кофе. На ней было белое платье, отделанное хрустальными подвесками, которые громко дребезжали во время ужина, так как Тея двигалась нетерпеливо и нервно, а бордовую бархатную розу на поясе крутила, пока та не помялась и не приобрела увядший вид. Тея разливала кофе так, словно то была церемония, по ее мнению, бесполезная.

— Арчи, вы что-нибудь понимаете из чепухи, которую несет Фред? — спросила она, когда доктор подошел за своей чашкой.

Фред приблизился к ней.

— Моя чепуха в полном порядке. Раньше она тебя устраивала. Это ты вдруг потеряла чувство юмора. В чем дело? У тебя что-то на уме.

— Еще как. Слишком много, чтобы играть роль приятной хозяйки дома.

Она быстро отвернулась от кофе и села на табурет у рояля, лицом к гостям.

— Во-первых, в пятницу днем меняется состав. Мне дадут спеть Зиглинду.

Хмурый вид не скрывал удовольствия, с которым она это объявила.

— Тея, ты собираешься вечно держать нас в подвешенном состоянии? По идее, у нас с Арчи есть и другие дела.

Фред смотрел на нее, волнуясь так же явно, как и она сама.

— Я уже два года готова петь Зиглинду, меня мучили неопределенностью, а теперь это случится через две недели, как раз когда я хочу общаться с доктором Арчи. Не знаю, какие у них планы. После пятницы они могут дать мне остыть несколько недель, а могут погнать вперед. Думаю, это в некоторой степени зависит от того, как все пройдет в пятницу.

— О, они погонят вперед, это уж точно! Эта партия больше подходит твоему голосу, чем все, что ты здесь до сих пор пела. Она дает тебе все возможности, которых я ждал.

Оттенбург пересек комнату, встал рядом с Теей и заиграл Du bist der Lenz[141]. Тея резким движением сорвала его руки с клавиш.

— Фред, ты можешь не кривляться? Миллион вещей может произойти между этим моментом и пятницей, чтобы выбить меня из колеи. Что-нибудь обязательно случится. Если эту партию спеть хорошо, так, как надо, прекраснее ничего на свете не будет. Вот почему ее никогда не поют как следует и никогда не смогут спеть.

Она сжала пальцы в кулаки и безнадежно расслабила, глядя в открытое окно. И резко выпалила:

— Она недосягаемо прекрасна!

Фред и доктор Арчи наблюдали. Еще мгновение, и Тея снова повернулась к ним:

— Никто не споет такую партию с первого раза, кроме тех, кто в принципе не способен петь лучше. Все зависит от того, как я дебютирую в этой роли, а дебют неизменно бывает плох. Так уж заведено. — Она нетерпеливо пожала плечами. — Хотя бы потому, что они меняют состав в последний момент, а потом до полусмерти загоняют меня на репетициях.

Оттенбург с преувеличенной осторожностью поставил чашку на стол:

— И все же ты действительно хочешь это спеть.

— Хочу? — возмущенно повторила она. — Конечно, хочу! Если бы это было в четверг вечером… Но до пятницы я все равно ничего не сделаю, только изведусь от беспокойства. Ох, я не говорю, что мне не нужны репетиции! Но мне не нужно, чтобы они растягивались на неделю. Эта система хороша для флегматичных певцов, меня же она только выматывает. Каждая деталь оперной рутины для меня губительна. Обычно я играю роль лошади, которую выпускают специально, чтобы она проиграла. Мне приходится много работать, чтобы выступить хотя бы мало-мальски приемлемо, не говоря уж — в полную силу. О, если бы ты хоть раз услышал, как я пою хорошо, — вызывающе бросила она Фреду. — У меня это получалось лишь несколько раз в жизни, когда от успеха ничего не зависело.

Фред снова приблизился к ней и протянул руку:

— Я помню твои распоряжения и теперь оставлю тебя выяснять отношения с Арчи. Он не сможет олицетворять для тебя тупость администрации так, как, кажется, умею я.

Он улыбнулся, и его добродушие, благожелательство и понимание смутили Тею и привели в чувство. Она осталась сидеть, все так же держа его за руку:

— И все же, Фред, разве не жаль, что так много…

Она осеклась и покачала головой.

— Девочка моя, если бы я мог избавить тебя от мучений с сегодняшнего дня до пятницы… Но ты знаешь правила игры — зачем терзать себя? Вчера ты убедилась, что полностью владеешь этой партией. Теперь гуляй, спи, развлекайся с Арчи, держи свою тигрицу впроголодь — и в пятницу она прыгнет как надо. Я приду посмотреть на нее, и, подозреваю, не только я. Харшаньи плывет на Wilhelm der Grosse[142] прибудет в четверг.

— Харшаньи? — У Теи загорелись глаза. — Я не видела его много лет. Мы с ним каждый раз умудряемся разминуться.

Она помолчала, колеблясь.

— Да, мне бы этого хотелось. Но он, наверное, будет занят?

— Через неделю у него первый концерт в Карнеги-холле. Лучше пришли ему билеты в ложу, если получится.

— Да, я постараюсь.

Тея снова взяла его за руку и порывисто воскликнула:

— Ох, как мне бы этого хотелось, Фред! Даже если меня освищут, он поймет идею. — Она вскинула голову. — Потому что идея есть!

— Но не проникнет сюда. — Он постучал себя по лбу и рассмеялся. — Ты неблагодарная девчонка, comme les autres![143]

Он отвернулся, но Тея удержала его, вытащила цветок из вазы и рассеянно вдела ему в петлицу пиджака.