к источнику пропитания этих тварей по земляному полу протянулась шевелящаяся дорожка. Искусство крошечных трудяг за считанные часы расправляться с пятиметровыми черными кайманами удивляло даже видавших виды краснокожих. Насекомые и здесь остались верны себе: они все еще копошились на скелете, бегая по одежде, вылезая из глазниц черепа, похожего, благодаря усердию чистильщиков, на отполированный шар. Все уже было ими подчищено, все съедено, все унесено. Мастера словно в последний раз проверяли свою работу. Что и говорить, они выполнили ее безукоризненно, оставив после себя своеобразное совершенство. Сомкнувшиеся в дружелюбном оскале нижние и верхние зубы мертвеца окончательно сломали Аухейро – закрыв лицо руками, он вылетел из юдоли скорби.
Впрочем, команданте не замечал истерики чилийца. Поначалу Рамон пришел к выводу, что произошло спонтанное размагничивание компаса из-за материала стрелки: повышенная температура воздуха могла ускорить процесс. Но тут же хлопнул себя по лбу, вспомнив, что двое суток назад, расставаясь с ненужными вещами здесь, на этой самой поляне, машинально переложил запасной компас в свой рюкзак. Конечно же, он сам себя посадил в калошу, как последний школьник. Любой мальчишка знает: нельзя допускать присутствие другого компаса ближе двух метров. Вот почему азимут, который он брал, всегда был неправильным. Они потеряли целых два дня и уйму сил из-за этой дурацкой оплошности.
Наемники провели возле хижины бессонную и безрадостную ночь. Санчес, не желая принимать во внимание крайнюю подавленность Аухейро, заставил того еще раз перетряхнуть вещи и отобрать самое необходимое: карабины, одеяла, спички, несколько консервных банок. Морос пока не давали о себе знать, впрочем, в отличие от издерганного чилийца, ожидающего продолжения ужасов, для команданте дикари отошли на второй план. Вручая один из компасов напарнику, Рамон жестко внушал ему: единственным спасением станет безостановочное движение к югу. Дикари не так и страшны, как о том трубят гуарани, иначе давно бы расправились с ними.
На этот раз наемники даже не тратили патроны. Санчес приказал бросить лошадей, которые, по большому счету, были уже не нужны, на милость ягуаров. В подсознании команданте уже в полную силу заработал один из самых мощных локомотивов из всех возможных, а именно – желание выжить. Вот почему Рамон знал: когда закончится питье во флягах, есть накапливающие влагу растения и корни молодых пальм; когда ложка нащупает дно последней консервной банки, есть змеи, обезьяны, муравьеды, птицы, личинки, жуки – богатая протеином пища в сельве ползает под ногами, скачет, перепрыгивает с ветки на ветку. Достигнув водоема, они выйдут затем к боливийской границе по берегу одной из впадающих в озеро безымянных рек.
Постоянно сверяясь с компасом, покрикивая на шатающегося напарника, Санчес, призвавший на помощь всю свою страсть бойца, казалось, навсегда распрощался с усталостью. До полудня его мачете рубило все, что только встречалось на пути, и лишь в зенитном солнце, с трудом пробивающем тропические ярусы от вершин сейб до стелющихся перед корнями гигантов мелких папоротников, он позволил себе и рассопливевшемуся слабаку передышку.
Чилиец обреченно чувствовал: поселившийся в нем с того самого момента, когда был убит Родригес, бессознательный, не поддающийся контролю страх вытягивает из него и силы, и волю к дальнейшему сопротивлению. Прислонившись к двум переплетенным между собой толстенным лианам, бедняга не открывал глаз. Дыхание чилийца несколько выровнялось, когда Рамон пролил на серые губы Аухейро содержимое своей фляги. От галет и тушенки тот отказался.
– Как хочешь, – буркнул Рамон.
Команданте мрачно прожевывал говядину. Напряжение Санчеса выдавали желваки на скулах – свидетели мощи его челюстей, казалось, способных прокусить проволоку.
– Почему ты отдал мне тогда револьвер, команданте? – тихо спросил Аухейро, не поворачивая к Санчесу головы.
– Только потому, что был уверен: без меня вы подохнете.
Чилиец немного помолчал, прислушиваясь к сельве, – все эти крики, стоны, щелканье и хохот делали ее похожей на сумасшедший дом.
– А почему бы тебе сейчас не прикончить меня, как Родригеса? – спросил Аухейро.
– По той же самой причине, – отвечал Санчес, всматриваясь в глухую стену леса. – Хуже всего остаться здесь одному. Вставай, лежебока! – приказал он, пиная пустую банку. – Пора браться за мачете.
Ничто так не унимает беспокойство, ничто так не расправляется с неврозами, как стремление действовать. Вновь и вновь определяя азимут, вновь и вновь разворачивая перед собой испачканную чернилами и графитом карту и сверяясь по объектам, которые обозначили на ней подобравшиеся к самой границе Бореаля люди дона Серхио, команданте позабыл про морос. Уверенность в том, что он идет в правильном направлении, крепла с каждым пробитым в зарослях метром. О, это было знакомое чувство! Не оно ли возликовало в Рамоне 2 июня 1929 года, когда, вырвавшись из круга, образованного гарцующими на конях федералами, и оставив за собой дюжину солдат, которым после его ударов ничего уже не могло понадобиться, кроме наскоро сколоченных гробов, сопровождаемый бесполезной пальбой, он гнал своего garañón[39] к спасительной роще?
Уже к вечеру, подхватив чилийца, подвернувшего ногу на одном из спусков, пусть и с проклятиями, Санчес все-таки потащил его на себе и тащил до тех пор, пока впереди, в хоре бесчисленных птичьих голосов не послышалось жалобное ржание.
Питиантута
Если уж мистер Фриман дрогнул при виде озера, что было говорить об остальных! Вопль вырвался даже у сдержанной Киане. Прошлое показалось лейтенанту ночным кошмаром, и клочья этого кошмара растаскивались сейчас встречающим их ветром. Стоило Экштейну подхватить горсть озерного песка, по которому не ступала не только нога белого человека, но, вполне возможно, и вообще человеческая нога, Александр Георгиевич вновь ощутил стеснение в горле. Перед молодым человеком простиралось сейчас то самое Беловодье, о котором грезил неутомимый советник парагвайского Генштаба. Местный Светлояр, катящий свои прозрачные волны, оказался настолько огромным, что его противоположный берег едва просматривался.
– Поздравляю с открытием, дон Беляев! – подал свой голос едва живой англичанин.
– Я упомяну всех вас, друзья мои! – взволнованно откликнулся едва живой Алебук.
Итак, почти недостижимая цель была достигнута. Но если Иван Тимофеевич не видел никакоймистики в том, что, следуя берегом Гроа, рано или поздно экспедиция доберется до заветного места, то Серебряков отнес явление озера к чуду, дарованному Христом в ответ на его ежедневные молитвы. Есаул превзошел сам себя, перечислив в вечернем правиле помимо Иисуса, Богородицы и всех апостолов огромное количество святых, способствовавших благополучному завершению поиска. Затем он несколько раз широко перекрестил не только воду, землю и облака, но, на радостях, и ненавистную сельву.
Заботливо усаженный Экштейном на одеяло, края которого истрепались до сплошной бахромы, а поверхность зияла прожженными угольками костра дырами, Иван
