– Знаете, какая у меня в детстве была любимая сказка? «Конек-Горбунок»! Под подушкой прятал. В кадетском корпусе не расставался.

За горами, за лесами,

За широкими морями,

Не на небе – на земле,

Жил старик в одном селе.

У старинушки три сына:

Старший умный был детина,

Средний сын и так и сяк,

Младший вовсе был дурак.

Братья сеяли пшеницу

Да возили в град-столицу…

На этих берегах можно сеять пшеницу, Александр Георгиевич. Именно здесь соберем мы лучших сынов Отечества, вспашем землю, построим дома, пустим железные дороги. Будем ждать – десять лет, двадцать, тридцать. И обязательно дождемся, живые и мертвые, того самого дня, когда там, на севере, за горами, за лесами, зазвучит русский колокол, призывая к себе. Вы даже не представляете себе, голубчик, какой прекрасной, какой счастливой будет наша Родина. Бог милостив и воздаст сторицей за ее страдания: воскресит ее стройной, красивой, со спокойными реками и радостными городами. И вот тогда мы явимся из всех своих могил, из всех своих изгнаний и скажем ей: «Здравствуй!..»

Стеклышки пенсне предводителя затуманились.

Триумф триумфом, но эйфория от встречи с загадочной Питиантутой не заставила Беляева забыть о традиционной вежливости по отношению к морос. Зеркальца и бусы были разложены по земле и развешаны по кустам невдалеке от места стоянки с той щедростью, которая уже почти опустошила мешок.

Лагерь у кромки волн разбили с таким расчетом, чтобы до границы леса людей отделяло не менее ста метров. Можно сказать, то была первая ночь, которую прижавшийся к своей возлюбленной лейтенант провел, забывшись в глубоком сне…

Человеческая страсть совершает порой чудеса совершенно необъяснимые. Желание как можно скорее познакомиться с Питиантутой расправилось с воцарившимся в Беляеве кихохо всего за одну свежую, восхитительную ночь. Еще вчера доставленный к драгоценному озеру на спине Экштейна Иван Тимофеевич превзошел по скорости возвращения в строй даже мистера Фримана. Уже следующим утром он, имея весьма бодрый вид, разбудил молодого человека. На робкие попытки Экштейна уклониться от работы предводитель отвечал категорическим «нет».

– В нашем случае день год кормит. Будьте любезны, Александр Георгиевич, поторопитесь…

Правда, Беляев все еще нетвердо стоял на ногах, и картографирование ограничилось всего одной милей, однако, как говорится, лиха беда начало. На карте, то и дело парусящей на ветру, появились первые очертания берега. Питиантута могла похвастать собственным микроклиматом, показавшимся лейтенанту после пекла сельвы чрезвычайно комфортным. Здешний бриз смягчал даже полуденную жару: благодаря ему, о москитах на всей широкой береговой полосе можно было не вспоминать. Взятые пробы подтвердили предположения о щедро питающих озеро подводных источниках. Беляев обратил внимание помощника и на висящие с полудня над озером тучи. Прямую ответственность за маскировку этого природного резервуара несли постоянно клубящиеся над ним испарения водной массы – вот почему водоем до сих пор не обнаружили с воздуха. Вечером к озеру из сельвы преспокойно потрусило семейство тапиров. Близкое расстояние позволило Экштейну не краснеть перед есаулом и мистером Фриманом – карабин обеспечил экспедицию ужином.

«Фламинго, утки, ибисы закрыли небо, – описал в дневнике лейтенант последствия сделанных им выстрелов. – На какое-то время словно наступила ночь. Это было грандиозное зрелище. Если присовокупить к этому невыносимый шум крыльев, от которого можно оглохнуть, и не менее громкий крик, разом вырвавшийся из тысяч птичьих глоток, – вот открывшаяся эпическая картина таинственного озера с его обитателями…»

Пока двое исследователей занимались нанесением на карту еще неизведанного водоема, остальные члены экспедиции тоже не теряли времени даром. Мистер Фриман убедил Серебрякова перенести стоянку на небольшой мыс. Казак тут же взялся за топор, благо выброшенных на берег и отполированных солнцем стволов оказалось предостаточно. Когда Экштейн и его окрыленный начальник вернулись к лагерю, их встретило строение, четыре столба которого столь глубоко пробуравили песок, что их не мог бы сдвинуть с места и самый свежий из питиантутских ветров.

Киане проявила все свое мастерство, плотно уложив пальмовые листья на крыше и крепко перевязав их лианами. Что касается материала для стен – на него пошел произрастающий на мелководье тростник, в который бесчисленными косяками заходила непуганая рыба, навевавшая Серебрякову картины Эдема.

Житель Дона не собирался ограничиваться ловлей местной рыбешки с берега. И нескольких дней не прошло, как на волнах местного Светлояра уже покачивалось сооружение, похожее на полинезийский катамаран. К двум большим бревнам был привязан собранный из жердин мостик – судно, легко управляемое шестом, демонстрировало устойчивость и маневренность. За гибкими ветвями для заколов и морд дело также не стало. Чуть поодаль от возведенного «острога» казаком в песке был сооружен туннель, закрытый сверху пальмовыми листьями и присыпанный землей. В начале туннеля Серебряков разводил костер – на другом его конце коптилась рыба.

Мистер Фриман, вспомнив о ретортах и колбах, принялся за собственные исследования. Деятельность британца распаляла в Серебрякове самые мрачные подозрения.

– Не приписал бы себе басурманин плоды нашей победы, – сделал он неутешительный вывод. – С них ведь станется, с паразитов.

– Уймись, Василий Федорович! – отмахнулся Беляев. – Поверь, попытка приписать себе открытие Питиантуты – самое последнее, о чем он сейчас думает.

– Как же тут, сокол ясный, уняться! Вот опять в склянке замутил: то ли воду, а то ли отраву.

– Если и предъявлять претензии насчет колдовства, так только тем, кто послал мистера Фримана в эти благословенные края. Наверняка он имеет самые четкие предписания от засевших в Лондоне кудесников – а тамошние Мерлины спят и видят, как бы побыстрее столкнуть нас с боливийцами…

Ворча, есаул вновь принялся за свои хозяйственные заботы.

Беляев, которого озеро воскресило из мертвых, и вдохновленный работой Экштейн появлялись в лагере затемно: сил картографов хватало только на то, чтобы поднести ко рту несколько ложек ухи. Когда встал вопрос о едва видном противоположном береге, «катамаран» есаула пришелся как нельзя кстати. Предстояло пересечь около полутора миль при свежем ветре и нешуточных волнах. Вскарабкавшийся на «суденышко» с тяжелым кофром и мешком, набитым одеялами, чудом балансирующий на скользком настиле «мостика» Экштейн не случайно побаивался морского круиза. Сброшенный на середине Питиантуты с «мостика» резким порывом ветра и мгновенно наглотавшийся «огурчиков» бедолага готов был уже идти ко дну, однако Серебряков, успевший скинуть папаху и перекреститься перед тем, как сигануть за борт, в два рывка оказался возле пражского либерала. Подтянуть утопающего к бревнам лодки-плота для него было делом нескольких секунд. Изрыгнувший из себя струю воды Экштейн уже приготовился наступить на горло собственной гордости и произнести надлежащие слова