как уходящий кихохо вывернул наружу кишки британца, он попытался отыграть у болезни партию. Англичанин на несколько секунд придал своему телу вертикальное положение при помощи карабина и устроил настоящий переполох, рухнув на нехитрую кухонную утварь Серебрякова. Зазвеневшие в котелках ложки переполошили спавших. Экштейн употребил весь запас своего английского, для того чтобы уговорить Джона Булля не экспериментировать со здоровьем, однако британец имел иное мнение. Глядя на то, с каким упорством в течение следующего дня мистер Фриман повторяет раз за разом трюк с карабином, Экштейн, злясь на глухоту англичанина к элементарным доводам, одновременно восхищался его хваткой. К вечеру Фриман уже стоял, а еще через сутки самостоятельно спустился к реке. Попытка казака помочь пыхтящему британцу подняться обратно в лагерь была пресечена решительным лаем: «I don’t need your help!» В итоге тот буквально приполз обратно, не обращая внимания на комичность своего положения – впрочем, россиянам было не до смеха. Серебряков поражался упрямству «ледащенького», однако Беляева нисколько не удивляло то обстоятельство, что даже в таком плачевном состоянии, в котором находился подданный Ее Величества, он ухитрялся везде и повсюду демонстрировать независимость.
– Каков гонор! – восхищенно бормотал Беляев, покашливая и кутаясь в одеяло. – Штаны спадают, а на мир посматривает, как на свою собственность, будто какой-нибудь раджа.
– Какое-то время мне придется опираться на мула, господин Беляев, – сообщил подковылявший к нему мистер Фриман. – Но, думаю, есть смысл продолжить марш.
Убедившись, что англичанин «встал на крыло», Беляев не медлил. Предводителя не удерживали ни дождевая морось, окутывающая людей и мулов и, будто маслом, покрывающая их тела влагой, ни нашедший в нем самом новое пристанище кихохо, которого Киане при помощи трав и кипятка тщетно просила на выход.
– Ничего, голубчик. Пройдет, пройдет… – вновь и вновь, словно нашкодивший школьник, оправдывался Беляев перед Экштейном.
Лейтенант откликался:
– Не сомневаюсь, Иван Тимофеевич!
Однако в своем дневнике был более откровенен: «Дела наши кислые. И. Т. болен – и болен серьезно. Все мы себя порядочно запустили. Еще немного – придется кроить одежду из одеял, и те хуже нищенских. Сегодня пришлось разжиться дратвой у Серебрякова. Подойти было нелегко, он злопамятен – однако дал. К явной радости И. Т. мы перебросились с есаулом парой-другой фраз. Добрым словом поминаю сержанта Эскадо, оставившего мне свое шило. Повернуть назад? Это убьет И. Т. и, боюсь, не только его. Чисто психологически это уже невозможно. Кроме того, выпустят ли морос из своих владений? Остается уповать на Бога – и на везение».
Иногда все-таки стоит залезать на деревья
Они тронулись в путь под несусветным ливнем. Мулы едва брели, хотя есаул постарался избавить их от лишних килограммов. Подчинившись решению казака, Экштейн закинул за спину тяжеленный мешок. Впрочем, Серебряков и себя не жалел. Британец ковылял, схватившись одной рукой за холку мула, а другой опираясь на свой карабин. Ливень взбил красную глинистую почву, превратив ее в липкое месиво, всасывающее где по щиколотку, а где и по колено. Экштейн уже не раз и не два оставлял в очередной ловушке и без того дышащие на ладан ботинки. Беляева нещадно терзал кашель, и он вынужден был через каждые пять – десять метров хвататься за ствол дерева или мокрые ветки кустов, чтобы восстановить дыхание. То, что пенсне все еще блестело на его носу, а не затерялось в очередном болоте, было чудом. Однако вечером, задыхаясь от забивающей горло мокроты, Беляев самолично развесил очередные дары.
Их ночевку под сейбой нельзя было сравнить даже с самым примитивным, наскоро устроенным биваком. Шум лившейся с неба воды не ослабевал; в сельве, казалось, попряталось все живое. Экспедицию окружила темнота, о которой особо одаренные воображением священники упоминают разве что в связи с самыми страшными мытарствами грешных душ. В ночи раздался тихий голос приютившегося рядом с Экштейном Беляева:
– Питиантута.
– Что? – вздрогнул Экштейн.
– Питиантута.
Посчитав услышанное бредом, лейтенант расстроился. К счастью, дело оказалось не в высокой температуре. Более того, кихохо дал хозяину дома, в котором поселился, временное послабление, ненадолго избавив Ивана Тимофеевича от кашля. Почувствовав недоумение молодого человека, Беляев объяснил:
– Я раздумывал над названием озера, голубчик. Не скрою, был соблазн назвать его по-русски: Новый Светлояр, или Ковчег, или даже Южная Ладога. Представляете? Есть Ладога северная, со всей своей мощью, монастырями! Будет Южная, здесь, на другом конце земли – со своим Валаамом. И все-таки решил назвать по-индейски: Питиантута – Мертвый Муравейник!
Экштейн молчал.
Беляев тихо рассмеялся:
– Знаю, о чем вы сейчас подумали. Лежим в луже, на краю жизни и смерти, неизвестно – есть озеро, нет, доберемся ли до него или окажемся в полных дураках, а Беляев все о своем. Выдумывает всякую чушь, поет о стране с кисельными берегами – как будто бы сам нахлебался вволю этого киселя. Ведь так думаете? Скажите честно.
– Вам известны мои воззрения, Иван Тимофеевич, – наконец решился Экштейн. – Вот бы Россия хоть чуточку, хоть на грамм была такой, какой вы ее представляете…
– Конечно, голубчик, если брать подвалы, все кажется беспросветным. И в России, как и в любой другой стране, существовала и, уверен, поныне существует, при большевиках, та самая подвальная жизнь – с пьянством, кабаками, распутством крайним. Здесь в каком-то смысле Василий Федорович прав: ведь, заметьте, часто не правительства и не государи доводят людей до такого состояния, а сами они совершенно добровольно себя доводят – до бутылки, до женщин падших, до карт, до всего этого чада кабацкого. Определенно сами тянутся ко дну, желают проживать в подвалах. Но ведь была Россия иная: рыбалка где-нибудь в Рязанской губернии, церквушки, косогоры, славный осенний дождичек, который обнимает леса и поля, оркестр в Летнем саду, разговоры о вечности, о Боге, об антоновских яблоках… Была иная Россия, вот в чем штука, дорогой мой Александр Георгиевич… Я вот всегда предпочитал обитать на ее верхних этажах, а для этого, поверьте, вовсе не обязательны ни богатство, ни родовитость – только желание и более ничего. Хотите совет? Он прост: живите всегда наверху – там и солнца больше, и воздух чище…
Следующим утром Экштейн убедился лишь в одном: морос по-прежнему были рядом, ибо бусы исчезли.
Хозяева сельвы продолжали эскортировать пришельцев. Мешок с дешевым стеклом пустел на глазах. Гроа извивалась, как змея: чтобы срезать путь от одной ее излучины до другой, экономя тем самым и силы, и время, необходима была хотя бы самая приблизительная карта – увы, в эти края не заглядывали даже самые отчаянные гуарани. Приходилось брести вдоль берега, питаясь
