Вопль раздался совсем близко от команданте – он исходил из зарослей, куда Рамон собирался проторить проход. И вновь все в окружающей их сельве, только что живущее полноценной жизнью, мельтешащее, ползающее, порхающее – от попугаев до соринок Вселенной, называемых мошками, – замерло и перестало дышать.

Этот крик мог в клочки порвать самообладание самого бесстрастного буддийского монаха. Но не таков оказался Рамон Диего Санчес, уроженец страны, с кошачьей плодовитостью порождающей революционные войны и молодцев, которые с одним мачете способны броситься на паровоз. Мексиканец вырвал из кобуры револьвер и сжал рукоять ножа. Он готов был шагнуть навстречу самому дьяволу, однако Аухейро повис на его плечах.

– Лошади встали, команданте!

Достаточно было только взглянуть на лошадей, чтобы понять – они не тронутся с места.

От ярости Санчес готов был запихать себе в рот собственную бороду.

– Лошади не пойдут, – вновь изрек Аухейро горькую истину.

– Ладно, – прохрипел команданте.

Не забывая оскорблять дикарей, сельву, подонка Родригеса, труса Пако, изменника-проводника, Санчес подался в сторону. Уловка сработала. Как только лошади поняли, что команданте сворачивает, их упрямство испарилось, и они покорились сжимающей поводья руке Аухейро. Заложив порядочную дугу в сельве и сверившись с компасом, Санчес вновь продолжил свой путь на юг. Они не успели пройти и мили, как трубный глас, исторгнутый из адской глотки, в очередной раз потряс окрестности. Кобылы взвились. Неистовая ругань мексиканца на них не действовала.

– Ладно, – скрипел Санчес.

Вновь повернув на девяносто градусов и потратив более двух часов на бесполезную рубку, мексиканец взял прежний азимут. Новый вопль не заставил себя долго ждать. Попытка Рамона Санчеса пойти напролом и на этот раз была пресечена животными, которых не смог бы сдвинуть с места и артиллерийский тягач. Кто бы ни был там, впереди: птица, зверь, дикарь, – он явно давал понять: дорога закрыта.

– Проклятая тварь! Не знаешь, с кем имеешь дело. Тебе не справиться с Рамоном Санчесом… Плевать я хотел на тебя, ублюдок!

Команданте потрясал револьвером, однако при всей взвившейся до небес ненависти к неведомому противнику понимал: стрельба в сплетение стволов и ветвей – занятие бесполезное.

У навалившейся на Аухейро усталости был только один плюс – она, как камень, придавила остальные чувства, и прежде всего панику, которая за какие-то сутки превратила революционера, бойца и лучшего стрелка в полку в безвольное существо. Между тем все вновь и вновь повторялось – очередной маневр в джунглях, очередной крик, очередной испуг животных, наотрез отказывающихся сделать шаг в сторону притаившегося впереди дикого ужаса, и ответный вызов Санчеса, клявшегося перед Богом, Мадонной и пребывающим на небесах генералом Горостьетой перегрызть горло ублюдку, пытающемуся его запугать.

Вечером чилиец, готовый от полного упадка сил рухнуть на четвереньки, каким-то неведомым образом почувствовал: заросли вот-вот расступятся. Действительно, в сельве показался просвет. Команданте расчистил еще несколько метров. Аухейро развел в стороны листьяостающегося нетронутым папоротника – и не смог сдержать стон. Перед двумя выбившимися из сил мужчинами открылась поляна, на которой, вся в отблесках заката, стояла похожая на огромный гриб знакомая хижина.

Изгнание кихохо  

В то время как есаул с Беляевым возились с мистером Фриманом, Экштейн, снедаемый тревогой, нареза́л круги по лагерю. Отчаяние уже готово было поглотить его, но тут кусты раздвинулись и неслышно пропустили девушку.

Бережно неся в ладони горстку трухи, похожую на размельченную кору, Киане опустилась на корточки возле костра. Остававшейся в чайнике воды хватило, чтобы развести в ней серо-бурую массу. Пока вода бурлила, индианка, развязав мешочек на своем пояске, высыпала на ладонь несколько катышков, похожих на мелкий горох, внимательно их пересчитала и тоже ссыпала в кипяток, потом, налив до краев кружку, терпеливо дождалась, когда варево остынет.

Опыт жизни с чимакоко не позволял Беляеву даже на секунду усомниться в правильности действий дочери вождя. Наблюдая за обитателями сельвы, хранящими в своей памяти свойства сотен, если не тысяч растений, Алебук неоднократно убеждался в таланте врачевания, присущем не только шаманам и воинам чимакоко, но и таким совсем еще юным созданиям, как трогательная Киане. Вот почему, разжав при помощи Серебрякова англичанину зубы, Иван Тимофеевич послушно влил ему в рот две ложки приготовленного напитка. Последствием отчаянной попытки излечения стала рвота, заставившая мистера Фримана, который уже отправлялся в иные миры, вновь взяться за ручку двери, только что им за собой закрытую.

Пока англичанина выворачивало наизнанку, Киане, радостно подняв на Экштейна свои чудесные детские глаза, сказала:

– Хорошо блюет. Очень хорошо. Пусть открывает рот! Пусть открывает! Из него выходит кихохо.

– Индейцы считают любую болезнь живым существом, которое проникает в человека через ротовое отверстие. Они зовут это существо кихохо. В случае уговоров или воздействия лекарствами кихохо выходит из больного опять-таки через рот. Вот почему рот у индейцев всегда ассоциируется с дверью – чимакоко предпочитают без нужды его не распахивать, – пояснил Беляев лейтенанту процедуру лечения, пытаясь его несколько успокоить.

Экштейну, как, впрочем, и ошарашенному казаку, было от чего тревожиться. В хрипах, которые издавал в перерывах между очередным приступом рвоты британец, Александру Георгиевичу не раз слышалась мольба пристрелить его. Однако Киане светлела все больше.

– Кихохо выходит, – чуть было не захлопала она в ладоши, когда у мистера Фримана вывалился наружу язык.

Экштейн с ужасом смотрел на возлюбленную.

– Сокол ясный, Иван Тимофеевич, а ведь басурманин-то не дышит, – осторожно подал голос Серебряков.

Дочь вождя была совершенно иного мнения.

– Укрой его, Алебук, – попросила она.

Вернувшись к тлеющему очагу, Киане высыпала в костер содержимое мешочка, которое, потрескивая на углях, распространило по лагерю отвратительный запах. Не обращая внимания на желтоватый дым, оставшийся от снадобья, индианка, раскачиваясь на корточках, запела, временами прерывая песню бормотанием и прислушиваясь к редкому треску сгорающих горошин. Затем, прервав себя на полуслове, неожиданно вскочила и, поочередно поворачиваясь на все стороны света, завизжала столь пронзительно, что молодой человек вынужден был схватиться за уши.

– Нужно попрощаться с кихохо. Нужно сказать много слов. Нужно попросить кихохо не возвращаться, – объяснила Киане, прислушиваясь к гомонящей сельве и словно ожидая ответа.

Кажется, она его дождалась: лицо девушки сделалось торжествующим.

– Кихохо не вернется,