Серебряков, разумеется, нисколько не верил в любезность со стороны отправившейся на поиски «другого жилища» болезни и укорял Беляева, смотревшего на спектакль с почти религиозной серьезностью:

– Иван Тимофеевич, ты-то хоть Христа побойся!

– Дражайший Василий Федорович, я сам наблюдал за Шиди, когда тот на моих подслеповатых глазах без всякой анестезии промыл водой кишки индейца, на которого напала пума, уложил их обратно и зашил живот обыкновенными нитками, – ответил казаку Беляев. – Когда же тот индеец, жар у которого не проходил, собрался умереть, вождь вот так же упросил кихохо покинуть больного и отправиться на поиски иного жилья. И что ты скажешь?! Кихохо действительно убрался. Не сердись, но здесь, в сельве, все наши с тобой знания часто и ломаного гроша не стоят, чего не скажешь об индейцах. У них ребенок порой знает о жизни больше, чем напичканный всякой псевдонаучной чепухой академик.

Однако есаул никак не мог успокоиться.

– Нехристи, – бормотал он, вытирая пот с лица ветошью, которая носила название папахи. – Набрала дряни и траванула британца. Попробуй-ка теперь разбери, отчего отдаст Богу душу. А ведь басурманин по всему не жилец, Иван Тимофеевич! Ей-ей, не жилец…

К вящему удивлению Серебрякова, заступ не понадобился, однако им пришлось провести на одном месте несколько дней, которые сказались на экспедиции далеко не лучшим образом. Из провианта в достаточном количестве оставалась лишь соль. Равная пороху по своей значимости, она была помещена опытным казаком в водонепроницаемый мешок, обернутый для защиты от сырости несколькими слоями холста. Галеты, которые назначенный интендантом Серебряков выдавал поштучно, не плесневели, пожалуй, только по одной причине: каждое утро и каждый вечер есаул настолько искренне просил небеса подать им хлеба насущного, что со стороны последних отказать в этом пустяке истинному христианину было просто бы некрасиво.

В сельву путешественники предпочитали не соваться – Беляев опасался неосторожным движением нарушить установившийся статус-кво. Неутомимая Киане поймала заползшего в их лагерь молодого питона, однако отведать змеиного мяса, поднесенного ею на пальмовом листе, не решился даже Экштейн. Положение спасали предусмотрительно захваченные есаулом рыболовные крючки. Человеку, взращенному тихим Доном, в рыбной ловле не было равных. По старинке, на простую уду, поплевывая на насаживаемых личинок, казак одну за одной тягал араван[34], словно отечественных уклеек, а на сплетенную морду ухитрился выловить черного паку[35]. Беляев предупредил азартного рыбака, не раз забредавшего в воду по щиколотку, чтобы тот остерегался электрических угрей, которых в заводях и на мелководьях Гроа водилось предостаточно. Однако самыми страшными обитателями дна являлись мимикрирующие под песок речные хвостоколы[36]. Съевший с индейцами в их хижинах не один пуд соли, Беляев не сгущал краски, когда описывал, как на его глазах от шипа проклятой рыбы погиб индеец-подросток. Ракетой вылетев из воды после удара хвоста этого речного убийцы, бедняга упал на песок, потерял сознание и умер до того, как его донесли до деревни.

Индианка наотрез отказалась пробовать жареную аравану. Алебук объяснил Экштейну: по поверьям индейцев, аравана приносит несчастья женщинам, которые ждут детей. Немало смутив этой информацией молодого человека, он сразу же поспешил того успокоить, добавив: девушки чимакоко не употребляют ее, даже не будучи беременными.

Страницы дневника Экштейна не просто слипались – они принялись расползаться. Прежние записи едва читались из-за проступавшей плесени, но лейтенант продолжал вести их, осторожно касаясь карандашом кое-где пожелтевшей, а кое-где покрытой бурыми пятнами бумаги: «Рацион наш состоит из рыбы и галет. Негусто. М. Фриман уже пытается встать, опираясь на свою винтовку, правда, у него не всегда это получается. Впрочем, и остальные далеко не в лучшей форме. Особенно беспокоит Беляев. В последнее время И. Т. донимает кашель, и это не нравится ни мне, ни нашему буке Серебрякову. Киане делает отвары, но они не сильно помогают – у меня возникло серьезное подозрение, что ее кихохо ушел не очень-то и далеко. И все-таки И. Т. полон надежд. Он уверяет: примесей в реке стало заметно меньше; со дна Гроа бьют ключи, разбавляя муть. Это признак больших запасов пресной воды. В заводях возле лагеря можно наблюдать песчаное дно. По уверениям И. Т., река непременно выведет нас к озеру (если оно существует, в чем я уже стал сомневаться). Кажется, если мне и уготованы муки в аду, то они будут выглядеть именно так: шатания по болотам и зарослям, клещи, мухи, почти постоянный понос, пропахшие по́том клочья, которые мы все еще называем одеждой, дым, который не просто разъедает глаза, а словно их выцарапывает, страх за обувь, готовую вот-вот развалиться, и вдобавок крадущиеся следом “друзья”. Судя по всему, они решили пока не употреблять нас на ужин. В противном случае дикарям ничего не стоит взять лагерь голыми руками – мы настолько утомлены, что не сможем организовать достойного сопротивления».

Возвращение кихохо  

Увы, Экштейн констатировал правду. Несмотря на уху, галеты и остатки муки, из которой экономный Серебряков по вечерам пек прозрачные лепешки, никто из путешественников не мог похвастаться бодростью. Мулы объели всю траву в лагере и окружающие стоянку кусты, не побрезговав и побегами ядовитого растения, называемого индейцами гулани, отчего состояние их заметно ухудшилось. Несчастные представляли собой настолько жалкое зрелище, что от одной мысли, что на эти ходячие скелеты придется навьючивать оставшиеся ящики и мешки, Серебряков мрачнел. Между тем ночной холод по-прежнему преследовал путников. Температура совершала пике от дневной жары до десяти градусов по Цельсию с такой же скоростью, с которой вечерами падало в сельву солнце. Дошло до того, что пришлось спасаться старым охотничьим способом, применяемым в находящейся отсюда за миллион световых лет России. На прогоревшие угли казак накидывал несколько одеял – и все, включая едва живого англичанина, прижимаясь друг к другу, до утра согревались медленно остывающим пепелищем.

Неожиданно зарядили дожди; вода мгновенно пропитала мешки, одеяла и обувь. Над тлеющим костром Экштейну и Серебрякову пришлось сооружать навес. Услуги Ивана Тимофеевича были обоими решительно отвергнуты – простуда, заявившая о себе едва слышным покашливанием, превращалась в проблему. Никого уже не обманывал оптимизм Беляева, струившийся из него, как из неиссякаемого источника. Вынужденный теперь чуть ли не постоянно прикрывать рот платком, он оправдывался перед молодым человеком:

– Ранение, голубчик. С тех пор, как побывал в царскосельском лазарете, поселилась, представьте, этакая гадость в легких – и чуть что, дает о себе знать. Пройдет, пройдет…

Упрямство мистера Фримана било все рекорды. Уже на третье утро после того,