Крик

Даже самые изворотливые, самые изощренные противники не умеют летать по воздуху – вот почему команданте приказал чилийцу обнести место ночного привала веревкой, при помощи которой сбежавший мерзавец Сеферино вел караван. К веревке предварительно привязали несколько пустых консервных банок. Лошади, включая бесхозных, сбились в образованном круге вместе с людьми. Костер не разводили. Револьверы и карабины были под рукой.

Никто не спал.

Санчес, положив на грудь кольт, лежал в отдалении от подчиненных, уставившись на полуночные звезды. Сельва, к которой он так и не смог привыкнуть, изредка ухала, ревела и всхлипывала, однако стерегущие лагерь жестяные сторожа ни разу не подали своего голоса. Возможно, гуарани нарочно сгущал краски, когда говорил о морос. Возможно, он нагло врал о неуязвимости дикарей. Морос – всего лишь жалкие кочевые племена, немногим отличающиеся от обезьяньих стад. Они – примитивные реликты, вооруженные палками-копалками. Индеец нарочно повел его и его людей самой длинной дорогой, чтобы окончательно запутать и оставить в лесу. Ничего! Уроженец деревни, в которой самый главный из всех законов – закон мести за вероломство – вливается в очередного появившегося на свет младенца сразу же, как тот хватает губами материнскую грудь, с этим краснокожим еще разберется. Но первым делом – озеро. Он прорвется к большой воде, чего бы это ни стоило.

Два оставшихся товарища не разделяли его решительности. Улавливающий каждый звук сельвы Аухейро слышал, как стучат зубы несчастного Пако.

– Команданте, – наконец не выдержал чилиец, – кажется, банки звенят.

– Заткнись, Аухейро! – был ответ.

– И все-таки, команданте…

– Ты одним выстрелом сбил спрятанного в зелени ревуна, до которого было не менее тридцати метров, – с презрением откликнулся Санчес. – Что тебе завалить дикаря, который ничем не отличается от обезьяны?

– Морос имеют луки и…

– Заткнись, – разозлился Рамон, – иначе последуешь за своим беспечным дружком!

Аухейро повернулся к перуанцу, который настораживал его все больше.

– Команданте прикончит нас, – шептал Пако. – А если не он, то нас убьют дикари.

Глаза перуанца светились таким первобытным страхом, что Аухейро предпочел отвести взгляд.

Пробормотавший всю ночь о каннибалах, которые любят сдирать с живых людей кожу, Пако не мог остановиться и принялся под утро рассказывать, как готовится ломо сальтадо из телятины, маринованной в соусе с оливковым маслом и уксусом. Он долго раскрывал сам себе секрет приготовления мяса, затем, обратившись к некоему Сабасу, затеял с ним диалог, отвечая на вопросы, которые задавал воображаемый собеседник, и слезно упрашивая Сабаса забрать его («иначе наш команданте сделает из меня ломо сальтадо»).

Уже почти рассвело, когда джунгли потряс крик, от которого все трое наемников подскочили над своими одеялами. Иерихонские трубы ревунов не шли с этим адским воплем ни в какое сравнение. Даже для привыкшей ко всему сельвы он оказался настолько диким, что на какое-товремя стихли самые отъявленные болтуны из пернатого племени. Сказать, что крик раздавил и без того почти уничтоженного страхом перуанца, – значит ничего не сказать. Аухейро прижал Пако к земле, однако сумасшествие подключает человека к источнику невиданных сил, в чем отброшенный чилиец тут же убедился. Он едва успел откинуть в сторону револьвер бедняги, о котором, к счастью, его владелец позабыл. Трясущийся Пако вскочил и бросился в заросли. Было слышно, как беглец запутался в веревке, вызвав яростное дребезжание банок по всему ее периметру, затем шуршание палой листвы и веток возобновилось.

– Не стреляйте в него, команданте! – прохрипел Аухейро рассвирепевшему Санчесу. – Ради бога, не стреляйте!..

Стрелять уже было не в кого. Треск сучьев и шум листвы свидетельствовали, что перуанец удаляется от лагеря с невозможной скоростью.

Мексиканец раздумывал недолго:

– Черт с ним! Нам нужно идти дальше.

Аухейро не пошевелился, уставившись в зеленую стену, за которой только что скрылся сошедший с ума бедолага. И тут по окрестной сельве вновь прокатился вопль, мгновенно установивший повсеместную тишину. Глаза чилийца оставались стеклянными, пока щека не полыхнула от пощечины.

– Это морос? – спросил очнувшийся, инстинктивно хватаясь за рукав команданте. – Это они?

– Да хоть бы и сам дьявол! Собирайся, или следующим ударом я раскрою тебе череп.

– Они убьют нас, – затрясся Аухейро, продолжая цепляться за Санчеса.

– Выслушай меня, ублюдок! – приблизив к нему лицо, застывшее маской, прошипел мексиканец. – Внимательно выслушай! Может быть, мои слова вновь превратят тебя в мужчину из того жидкого дерьма, в которое ты растекся… Кто бы ни кричал – морос, ягуар, чудовище из преисподней, – тебя это не должно волновать. Ты должен только об одном озаботиться: как сделать, чтобы я не пристрелил тебя здесь, в этом глухом углу, словно поганую шелудивую собаку. И заруби себе на носу: если бы дикари действительно хотели покончить с нами, они бы не стали орать на всю округу… Ты понял?

– Да, команданте.

– Отлично. Сворачивай одеяла.

Аухейро бросился выполнять поручение. Какое-то время Санчес раздумывал.

– Что касается лошадей, – сказал он, – заберем своих и одну запасную. Остальные не нужны.

Чилиец с немой мольбой взглянул на начальника.

– Неизвестно, где мы найдем воду, – сказал Санчес.

– Они сами идут следом, команданте, – пытался возразить Аухейро.

– Неизвестно еще, где мы найдем воду, – повторил Рамон. – И найдем ли.

– Может быть, просто оставить их?

– Будем стрелять одновременно, – сказал Санчес. – Иначе остальные могут взбеситься. Вот та, твоего дружка, и та, с ободранным боком, – тебе. Моя – с белыми пятнами.

Перепуганные лошади, сбившиеся в кучу после очередного вопля в джунглях, ответили жалобным ржанием на приближение людей. Первой попыталась встать на дыбы лошадь Родригеса. Ее волнение передалось остальным: кобылы хрипели и дергались с таким бешенством, что рука вынужденного отскочить в сторону Аухейро заметно задрожала. Он был уверен: если бы животные не были привязаны, то убежали бы в сельву.

– Команданте! – умоляюще воскликнул чилиец.

– Так ты мужчина или по-прежнему кусок дерьма?

Через час они были примерно в полутора милях от места стоянки, где над тремя тушами уже вовсю роились мухи. Устроивший пиршество для всякого рода падальщиков Санчес не уставал орудовать мачете. Аухейро покорно пробирался следом, ведя на поводу оставшихся животных.

Размахивая мачете, а кое-где и просто проламывая заросли грудью, Санчес ни разу не оглянулся. По его расчетам, они должны уже были вступить в центральную часть Бореаля,