Эрнст Рём, поднеся ладонь к козырьку кепи и прищурившись, созерцал горизонт, линия которого в нескольких местах была изломана ближними и дальними горами. Затем повернулся к рейнджерам. Немец вполне мог быть удовлетворен результатом – собранную им компанию нельзя было назвать разношерстной. Подчиненный Рёма, тридцатипятилетний чилиец Аухейро, настолько ловко управлялся с револьвером, что не раз занимал первые места на соревнованиях по стрельбе, проводимых во вверенной подполковнику части. Старина Эрнст не поленился разузнать о прошлом этого молодца. В юности Аухейро, выросший посреди мусорных куч и объедков столичных кальямпас, забавлялся тем, что обносил богатые виллы, не гнушаясь грабить их обитателей, если, на свое несчастье, те оказывались дома. Затем бежавший в Мексику из колонии для малолетних преступников Зорро был привечен самим Сапатой[26] и с головой окунулся в события Мексиканской революции, из которой ему посчастливилось выкарабкаться живым и невредимым. После возвращения на родину последовали тюрьма в Сантьяго и эмиграция в Боливию под знамена республиканской армии. Соотечественник и ровесник Аухейро – Родригес, тоже выходец из трущоб, оказался не менее пламенным социалистом, хлебнувшим лиха в битве при Куаутле[27]. К национал-социализму Рёма наемники относились с едва скрываемым неодобрением. Впрочем, закаленный в уличных боях штурмовик знал: между его боевиками и любителями Маркса гораздо больше общего, чем между веймарскими социал-демократами и нытиками из немецкой демократической партии. Знал он и то, с какой легкостью те, кто еще вчера грезил о диктатуре пролетариата, соблазнялись идеями национал-социализма. Вот почему воззрения чилийцев Рёма нисколько не беспокоили – тем более что они не помешали Аухейро и Родригесу за хорошую плату согласиться поучаствовать в гораздо более опасном, чем борьба с мировым капитализмом, деле.

Перуанца по имени Пато Рём также отобрал не случайно. Бывший пастух с горных пастбищ отличался не только физической силой, но и простодушным усердием, которое Рём считал лучшей добродетелью для подобных мероприятий: в таких делах, как поход в неизвестность, часто бывает незаменим и самый обыкновенный слуга.

Что касается проводника, то полностью доверившийся опыту Санчеса подполковник именно здесь, в предгорьях, впервые встретился с человеком, который вызвался проводить кабальеро к мифическому водоему. Представитель гуарани сидел на своем мерине как влитой и меланхолично покусывал травинку. Широкополая шляпа скрывала глаза индейца. Рём отметил про себя спокойствие и сосредоточенность всадника, присущие, впрочем, всем краснокожим. Опыт позволял Рёму определить его приблизительный возраст: лет пятьдесят, не меньше. Подполковника настораживало лишь одно обстоятельство: гуарани были весьма ненадежны. Их доверию к парагвайским властям немало поспособствовала деятельность сумасшедшего дона Хуана, головой которого Оливейра не случайно собирался украсить стену своего охотничьего домика. Благодаря этому сумасброду индейцы сельвы определенно симпатизировали Асунсьону. Сам Рём неоднократно указывал на поведение гуарани своему начальнику Кундту и знакомым политикам, ибо считал: в предстоящей борьбе за Чако чрезвычайно важно то, на чьей стороне выступят жители бореальского леса. Но ни Генштаб, которым заправлял Кундт, ни боливийские правители не реагировали на его предупреждения.

Тюки и мешки были приторочены к спинам лошадей и надежно закреплены. По знаку Санчеса все вскочили в седла. Подполковник боливийской армии взял за поводья лошадь мексиканца и отвел ее в подветренную сторону, так, чтобы ни шофер доставившего снаряжение грузовика, на котором Рём трясся несколько часов, прежде чем очутиться в этом безлюдном месте, ни проводник, ни чилийцы с перуанцем при всем желании не смогли бы услышать их разговор.

– Ты знаешь, в чем я заинтересован, – сказал он Рамону.

– Ручаюсь за точность съемки, – отвечал тот.

– По мере возможности зафиксируй все удобные подходы, – проинструктировал Рём.

Нагнувшись с седла к своему покровителю и похлопывая лошадь по шее, Рамон вздохнул:

– Удивительно, как меняется мир. Всего каких-то десять – двенадцать лет, и разбитая вдребезги держава уже строит планы по освоению районов, которые далеки от нее, как Марс от Земли. Интересно, что скажут об этом в «Стандарт Ойл»? Рокфеллер вполне может пожаловаться господину Гуверу.

– Пусть жалуется самому Господу Богу, – откликнулся Рём. – Несмотря на старания засевших в рейхстаге демократов, мою страну рано списывать со счетов.

– Вашу страну спасает то, что гринго здесь ненавидят больше, чем дьяволов из парагвайской сельвы, – усмехнулся мексиканец. – По большому счету, янки – те же самые каннибалы, вот только аппетитец у них куда как завиднее.

– Рад найти единомышленника, знающего истинную цену вашингтонской камарильи, которую поддерживают горбоносые банкиры с Уолл-стрит.

– Я согласен сотрудничать с самим Сатаной, лишь бы воткнуть шило им в задницу, – пробурчал Рамон.

– Вот и славно. – Рём в очередной раз снял кепи и помассировал затылок. – Вот и хорошо.

Итак, все было оговорено. Собиравшийся отбыть на свою бурлящую событиями родину будущий предводитель СА, помимо задачи примирения с обидчивым партайгеноссе Адольфом, самым прямым образом нацеливался на встречу с заинтересованными людьми из «Винтерсхалл»[28] и планировал появиться в кассельской штаб-квартире почтенной фирмы не с пустыми руками.

– Что ж, – сказал Рём, давая понять мексиканцу, что пора прощаться, – я бы ляпнул сейчас что-нибудь вроде: «Да поможет вам Иисус!» – но окопы начисто отшибли у меня зачатки веры…

– Мне казалось, войны способствуют религиозности, – откликнулся тот.

– Только не такие, как Великая! Она скорее подводит к мысли о бесполезности существования, чем подталкивает к идее Божественной справедливости. Поэтому если и остается хоть какая-то вера, то только в государство, свободное от христианства с его ненужной дребеденью.

– И это вы говорите мне, католику?

– А что ты хочешь услышать от человека, видевшего истинную цену христианской морали?

– Мне тоже пришлось немало повоевать, господин подполковник.

– Кто-то называет войной и наскоки на пассажирские поезда, – заметил Рём. – Поверь, Рамон, все сражения Мексики, вместе взятые, – детские шалости по сравнению с Верденом.

Кобыла мексиканца захрапела и отпрянула от широкой ладони предводителя немецких штурмовиков, собравшегося напоследок похлопать ее по боку. Санчес оглянулся на соратников: все они, включая индейца, были готовы пуститься в путь и только ожидали отмашки.

– Неважно, где познается мужчина, – ответил Рёму уязвленный мексиканец, – под градом снарядов или лицом к лицу с дикарями, которые только и ждут момента поджарить его на костре.

Киане  

Прощание с сержантом и его людьми было чрезвычайно сердечным. В церемонии участвовали все чимакоко во главе с вождем, собиравшиеся сопровождать Сильную Руку дальше. Пятнадцать индейцев (в их число входили несколько женщин и девушек), образовав круг, в центре которого замерла смущенная троица, вновь основательно поработали пятками.

Перед тем как раствориться