– Для Германии подходит все, что угодно, но только не Вильгельм! – с жаром откликнулся Экштейн. – Замок Дорн – жалкий конец этого жалкого человека. Пусть же он там и сидит.

– Сокол ясный, – молчавший до этого Серебряков вынул трубочку изо рта, – а известно ли вам, что именно при этом, как вы изволили выразиться, жалком человеке был принят закон о страховании рабочих от нужды в старости и во время неспособности к работе? Известно ли вам, что именно при нем были рассмотрены вопросы об ограничении рабочего дня для взрослых, о недопущении замужних женщин к работе ранее трех месяцев после разрешения их от бремени, о недопущении детей на фабрику, пока они не прошли школы, и об обязательности первоначального обучения?..

– Не забывайте, что речь идет о нашем с вами враге, – опрометчиво перебил казака Экштейн.

– Да, Вильгельм – враг мой, – согласился Серебряков. – И все же, сокол ясный, если бы не подлость так называемых демократических правительств Англии и Франции, не интриги всей этой своры, вряд ли дядя российского императора решился бы на великую бойню…

– У меня иное мнение относительно умственных способностей германского кайзера, – отвечал Экштейн. – По мне, так он оказался слишком безрассудным, чтобы обладать властью, и слишком бездарным для того, чтобы избежать катастрофы…

– Не вам, сокол ясный, судить гигантов.

– Конечно, не мне! Их судит история, и судит достаточно зло. Кайзеру еще предстоит ответить за собственную глупость, но вот его родственник, к сожалению, уже поплатился за такое же свойство ума…

– Да как вы!.. – взорвался покрасневший Серебряков.

– Александр Георгиевич! Василий Федорович! – примиряюще воскликнул Беляев.

– Ради бога, не вынуждайте меня всякий раз говорить вам правду! – прошипел есаулу Экштейн.

Не понимающие языка парагвайцы с тревогой уставились на них.

Серебряков тяжело поднялся с поваленного дерева, на котором восседал. После своей, неожиданной даже для него самого, выходки Экштейн ожидал от казака чего угодно, однако бородач, подхватив гамак, молча шагнул в темноту, где время от времени загорались огоньки чьих-то глаз…

Иван Тимофеевич был очень расстроен.

– Дело даже не в том, что вы с Серебряковым сцепились как кошка с собакой, – отмахнулся он от запоздалых извинений не менее удрученного Экштейна. – Я этих споров досыта наслушался еще в Париже… Все гораздо глубже, поверьте. В нашей гимназии преподавал замечательный учитель истории Пал Палыч Ковенский. Никогда его не забуду, ибо благодаря этому седенькому старичку уже в тринадцатилетнем возрасте я, представьте себе, читал Платона, следовательно, знал, что даже самые распрекрасные демократии неизбежно захлестываются властью толпы, затем толпу хватает за горло какой-нибудь тиран, после того, как тирана отправляют на эшафот, следуют отвратительные времена олигархов, затем – вы будете смеяться – все вновь сменяется демократией… и так по кругу, голубчик. По кругу – вот уже две с лишним тысячи лет! Вы читали Платона? Слава богу! Не читать его – преступление. И знаете, что самое ужасное? Самое ужасное, когда баран-обыватель, стриженный негодяями и подлецами всех мастей, совершенно не интересуясь прошлым и тем более не задумываясь о будущем, уверяется в незыблемости настоящего. Возьмите Швейцарию… или вот, новый локомотив человечества – США. Средний янки уверен: свободные выборы существует вечно, как и сменяющие друг друга, словно конфетки в вазочке, президенты. Помилуйте, какая наивность! Какому-нибудь техасцу даже не доказать того непреложного факта, что однажды он ляжет спать при республике, а проснется при Цезаре. Впрочем, еще более страшно то, что обыватель не заметит произошедшей метаморфозы… Вы понимаете, к чему я клоню?

Беляев помолчал, скорбно поджав губы, и устало продолжил:

– Можете меня упрекнуть за отсутствие так называемой политической позиции, хотя сердцем я за монархию, и только потому, что так сладко жилось тогда, так сладко елось, спалось, думалось, любилось… Но что касается рассудка, вот мое кредо: циничное, аполитичное, называйте его как угодно. Формы правления сменяют друг друга – это незыблемая аксиома. Вакханалия московских якобинцев-романтиков закончится весьма скоро. Все они неизбежно отправятся на плаху. Останется Россия, в которой, чтобы она жила дальше, нужно учить детей, лечить больных, строить дороги и которую нужно защищать независимо от того, кто будет занимать трон в Кремле. Очередной государь или очередной Троцкий могут слететь с этого трона в любой момент, однако Россия должна быть… В противном случае жизнь теряет смысл. За коммунистов я не дам и дохлой мухи, но вот что касается моей Родины…

Он не договорил.

– Иван Тимофеевич! – виновато окликнул его Экштейн. – Иван Тимофеевич!

Советник парагвайского Генштаба посмотрел на молодого человека с грустью, в которой, однако, проглядывала нежность:

– Мы никак не можем угомониться. Даже здесь, в этой маленькой благословенной стране. Все бы нам хватать друг друга за грудки. Монархия! Республика! Демократические свободы! Спорим до хрипоты: нужно идти походом на большевиков, не нужно идти походом на большевиков… Да плевать мне, голубчик, на это! Я готов помогать Отечеству, которое остается…

Особенно четко он выговорил последнее слово: «остается».

Костерок постреливал угольками. То один, то другой огонек, сопровождаемый едва слышимым треском, улетал в траву. Когда Экштейн очнулся от размышлений, у костра вместе с ним сидели лишь притихшие разведчики генерала Скенони, столь самоотверженно помогавшие маленькой экспедиции.

Чуткий сержант был встревожен.

– Вам больно, лейтенант? – участливо спросил Экштейна парагваец. – У вас проблемы?

– Нет, нет, обычные пересуды, – поспешил успокоить его Александр Георгиевич. – Нервы, знаете, несколько напряжены.

– Вы – северные люди, а спорите, как гаучо на каком-нибудь перегоне, – заметил следопыт. – Правда, аргентинцы чуть что сразу хватаются за ножи.

– Не беспокойтесь, сержант, до поножовщины дело не дойдет.

– Генерал Скенони просил вывести вас к воде, – сказал Эскадо. – Мы знаем, где она начинается. После этого нам приказано возвращаться в форт. Все ручьи в этой местности являются притоками реки Гроа, стоит выйти к одному из них, и можно следовать вдоль его берега. Дальше отправитесь сами: дон Хуан – опытный человек. Гуарани утверждают: река, в свою очередь, впадает в то самое озеро, так что дальнейший маршрут примерно понятен…

Подобрав подушечками нечувствительных пальцев синеющий уголек, Эскадо прикурил от него дешевую сигарету и, по-индейски присев на корточки напротив Экштейна, внимательно посмотрел на него.

– Морос – страшные существа, лейтенант. Я не могу назвать их людьми, язык не поворачивается. Вам придется идти тихо-тихо. И постоянно молитесь Деве Марии: если кто и поможет вам, так только она.

Сержант торопливо перекрестился.

– Что еще могу посоветовать, если разглядите их первыми. Спрячьтесь в траве, за деревьями, за чем угодно, притаитесь, задержите дыхание – сделайте все, чтобы вас