Конечно же, возмущение навязанным сверху британцем было бурей в стакане. Руководитель экспедиции не имел права перечить Риарту: поход целиком финансировало военное ведомство. Откровенно расстраивало Ивана Тимофеевича то обстоятельство, что мистер Фриман непредпринял никаких попыток наладить с ним хоть какой-то контакт. Самодостаточность этого джентльмена, одетого по всем требованиям тропического путешествия (пробковый шлем, рубашка цвета хаки, длинные шорты, длинные носки, высокие ботинки), вооруженного карабином и имеющего за плечами вместительный «нельсоновский» рюкзак, где, помимо прочего, помещался личный котелок и складная ложка, не просто бросалась, а, можно сказать, била в глаза. На первом же биваке он расположился поодаль от остальных. И, хотя был приглашен в круг, ел экономно – оставшуюся галету положил в нагрудный карман, – после чего настолько быстро смастерил убежище на ночь, что ни у кого не осталось сомнений: русским собирался в дальнейшем портить нервы далеко не новичок. Нужно было поставить точки над «i». Английский Беляева оказался не настолько хорош, чтобы на нем вести беседу об экспедиционных обязанностях незваного гостя. Иван Тимофеевич обратился за помощью к лейтенанту, однако мистер Фриман опередил открывшего было рот Экштейна, объяснив на сносном испанском, что будет полезен в качестве замыкающего.

– Черт с ним, – сказал Беляев спутникам, – пусть делает, что хочет. У нас без него работы полно.

На следующее утро, приветствуемый со всех сторон воплями попугаев, Экштейн одним из первых оказался возле сооруженного Серебряковым костерка, где заставил себя выпить две кружки кофе. Затем пришел черед кукурузной каши с галетами. Церемония приема пищи была разрушена большой хищной птицей, усевшейся на толстую ветку дерева напротив и с не меньшим аппетитом пожиравшей летучую мышь. Впрочем, все здесь пожирало друг друга: эту непреложную истину следовало постоянно иметь в виду.

Мулы были навьючены, мистер Фриман занял место замыкающего.

Вновь пошли сквозь сельву, расчищая путь ударами мачете.

Иногда лейтенанту казалось, что сержант Эскадо наслаждается выпавшей ему возможностью сопровождать экспедицию. Пробивая путь своим внушительным тесаком, ловко перепрыгивая через узловатые корни и поваленные стволы, симпатяга-сержант, дыхание которого оставалось на удивление ровным, поведал, что в случае отсутствия воды жажду в сельве можно утолять, выжимая мясистые корневища иби-а или собирая влагу с длинных колючих листьев карагуаты. Он посоветовал привязывать к поясу калабас, затыкая его пробкой из дерева сохо, и позаботился о брюках лейтенанта, показывая, где нужно подвязывать их бечевками, чтобы не подцепить пауков.

Сельва становилась все гуще; жара и влажность изматывали Экштейна не хуже страха перед дикарями. Сержант неторопливо жужжал над ухом, рассуждая о полезности приема в пищу молодых побегов пальм, напоминающих вкусом капустные кочерыжки. Продолжая делиться знаниями, он первым заметил темно-коричневого каскабеля[23], неожиданно оказавшегося под ногами лейтенанта. Погремушки на хвосте ползучей смерти угрожающе затрещали, однако не успел Экштейн вспомнить об отце, о матушке, о милой Родине, которую, судя по высунувшемуся раздвоенному языку аспида, ему уже не суждено было увидеть, как змеиная голова отлетела в сторону, словно теннисный мячик. Закапывая отрубленную голову в землю все тем же мачете, спаситель буднично поведал: яд мертвого каскабеля за минуту способен отправить на тот свет полного сил ягуара. Что уж говорить о каскабеле живом!

В то время как Экштейн приходил в себя, для словоохотливого сержанта в порядке вещей было рассказать собравшимся на его зов членам экспедиции о случаях, которые закончились не столь благополучно, и объяснить: такие встречи в сельве – дело обычное. Несовместимую с жизнью травму здесь может нанести даже безобидный с виду муравьед.

Новая ссора  

Мулы, ведомые парагвайскими солдатами и не расстающимся с трубочкой казаком, безропотно тащили свой груз. Мистер Фриман иногда позволял себе пропадать из виду – впрочем, вскоре как ни в чем не бывало нагонял экспедицию. Беляев то показывался в голове их немногочисленной группы, то, занятый картографированием, исчезал из поля зрения Экштейна на несколько часов. Визг, уханье, стоны, щелканье клювов не прекращались. Отбирая друг у друга пищу, с писком проносились над людьми обезьяны-игрунки. Неведомые существа в пальмовых кронах разражались диким хохотом. Лианы тянулись на десятки, если не на сотни метров. Деревья, безжалостно удушаемые эпифитами, отчаянно рвались к небу. Красная почва была засыпана листьями, шелухой от орехов, останками плодов и лепестками увядших цветов. Стояла влажная жара; в воздухе парил запах орхидей; сквозь кроны взблескивало солнце; февральская сельва источала влагу; редкие голоса людей тонули в зеленом месиве. Временами Экштейн не слышал даже ударов мачете орудующего рядом с ним сержанта.

Лагерь разбивали на возвышенностях, но и там людям досаждали микроскопические мошки и грузные, словно бомбовозы, тропические мухи, не раз наводившие Экштейна на мысль, что Господь не мог создать таких существ хотя бы в силу своей приверженности прекрасному. Несомненно, проектированием всех этих кровососущих, летающих и ползающих тварей занимался дьявол. Впрочем, по ночам Александр Георгиевич был огражден от назойливых кровососов – разносчиков желтой лихорадки: Эскадо всего за одно занятие добился того, что лейтенант научился раскидывать над собой москитную сетку с поистине паучьей ловкостью.

Подчиненные сержанта также отличались простосердечием и охотно шли на контакт с лейтенантом, чего нельзя было сказать о есауле-монархисте. Какое-то время статус-кво между Экштейном и Серебряковым сохранялся, но на пятый день их пребывания на дне зеленого океана горячность Экштейна вырвалась наружу.

Детонатором взрыва вновь невольно явился Беляев, за ужином вспомнивший о своих «приятелях»-немцах, которые с не меньшим, чем он, пылом трудились по другую сторону границы. Заметив, что многие из них, в том числе и Кундт, бежали в Боливию, не приняв законов Веймарской республики, Иван Тимофеевич, обращаясь к Экштейну, добавил:

– У этих господ в крови тяга к шпицрутенам. Они не готовы мыслить. Понятно, социал-демократия – слишком мудреная форма правления для старушки Германии, привыкшей к сапогу, но, ей-богу, у того же Эберта обитателям прусских казарм следовало бы поучиться правилам человеческого общежития. Однако они ничему не хотят учиться. Таким, как Кундт, подавай железный рейх вкупе с крупповскими пушками: ничего иного они не видели ранее и реалии признавать не желают. А жаль! Побольше бы сомнений в эти дубовые головы, побольше бы им тяги к рефлексии, глядишь, мы с вами избавились бы от перспективы новой встречи со старыми знакомыми теперь уже в парагвайских болотах…

– Вы не знакомы с воззрениями такого деятеля, как Геринг? – спросил Экштейн, читавший ранее нацистские газеты.

– Похожих деятелей там сейчас пруд пруди, и каждый из них – спаситель Отечества, – отмахнулся Иван Тимофеевич. – Оказавшиеся в нищете офицеры готовы притащить обратно на своих плечах в