пигмеи так искусно маскируются в сельве, что обнаружить их не способны даже опытные воины гуарани. Морос может целый день незаметно следовать за вами на расстоянии нескольких метров. Их стрелы из ветвей кустарника, именуемого боара, вызывают анафилактический шок; они смертоносны, так как пропитаны трупным ядом. Сдирание с живого человека кожи у морос считается самым щадящим видом пытки. Они не знают милосердия и этим похожи на бесов. “Кровавый орел” викингов ничто по сравнению с их обычаем наматывать человеческие кишки на специальный столб. Чимакоко приходят в ужас при одном только упоминании о морос. Многие роды племени чимакоко бежали из сельвы к реке Парагвай, как только были замечены следы людоедов возле их поселений… Что и сказать, веселенькое напутствие. Остается верить нашему предводителю, который, дай Бог, информирован о дикарях лучше, чем я. По крайней мере, он бодр и всем своим видом показывает, что знает, что делать… Ясно одно: индейцы не пойдут дальше излучины, и придется выкручиваться самим. Да поможет нам Господь!»

Между тем индейцы поймали выдру, правда, не такую большую, как он рассчитывал, но вполне годную на то, чтобы задобрить Великую Змею. Ритуал включал в себя сдирание шкуры с добычи особым образом – ее снимали тонкими полосами сначала со спины, затем с живота. Мясо женщины отнесли к ручью. Затем Шиди самолично помазал кровью жертвы щеку каждого присутствующего (на эту церемонию скрепя сердце согласился и несгибаемый христианин Серебряков). Не избежал общей участи и подвернувшийся под руку вождю мистер Фриман.

После ритуальных танцев последовал обильный пир, во главе которого на почетное место индейцы водрузили смотанное из одеял чучело Гроа. Для заждавшегося Экштейна все повторилось: костер, луна, крик совы, смех чаха, рык зверя, глаза индианки, от которых влюбленного лейтенанта бросало в дрожь…

Когда, поворочавшись в гамаках, люди начали засыпать и стихли даже женские голоса, неугомонные в болтовне, Ивана Тимофеевича разбудило настойчивое прикосновение чьей-то руки.

– Мистер Беляев, – тихо звал британец. – Мистер Беляев…

Беляев сел в гамаке, свесив ноги и протирая глаза. Пенсне, спрятанное в небольшой коробочке, хранилось в нагрудном кармане рубашки. Распрощавшись с тревожным сновидением, он первым делом водрузил на нос незаменимое приспособление. Костер, казалось, окончательно угасший, неожиданно полыхнул остававшимися на периферии ветками – с треском разлетелись искры. Явленное в отблесках этого фейерверка выражение лица Френсиса Фримана удивило Беляева.

– Вы слышите? – спросил британец.

– Что?

В ответ Фриман поднес к губам палец. Окончательно пробудившийся руководитель экспедиции напряг свой слух, как у всякого артиллериста, весьма ненадежный, но даже ему в ночном хоре сельвы удалось уловить нечто странное.

– Мне кажется, пора будить вашего размалеванного друга, – посоветовал Фриман. – И чем скорее, тем лучше…

Шиди долго не раздумывал: лагерь мгновенно ожил. Остававшихся после ужина сучьев было явно недостаточно: индейцы, а также Серебряков и Экштейн, бросились в сельву. Треск ветвей ненадолго заглушил собой угрожающее чавканье. Если бы лейтенант оказался в родном русском лесу, он бы ни секунды не сомневался, что слышит звуки, издаваемые огромным выводком кабанов. Чавканье становилось все более громким, и вскоре к противному несмолкающему звуку прибавился тонкий свист, вибрирующий на такой высокой ноте, что впору было зажать уши.

Шиди явно нервничал.

– Поджигайте кусты! – крикнул он.

Срубленные ветви успели сложить в несколько куч – вскоре здесь и там занялось пламя, побежавшее по ночному лесу навстречу неведомому нашествию. Огонь добрался до травы – и будто порох вспыхнул! Сельва вокруг лагеря осветилась. Вот здесь-то Экштейн, к которому прижалась разыскавшая его Киане, разглядел чуть ли не у себя под ногами шевелящийся ковер. Размеры насекомых поразили даже видавшего виды Беляева. Еще мгновение – и муравьи-кочевники заполонили бы весь лагерь. Краснокожим и бледнолицым оставалось только молиться. Свистя, чавкая, наползая друг на друга, блестящие, как латники, гиганты, угрожающе двигая жвалами, штурмовали стоянку. Вовремя запаленный огонь не согласовывался с их планами: натыкаясь на него, корчась от жара, батальоны, полки, дивизии пришельцев подавались назад, огибали холм и исчезали в черноте сельвы. К ужасу сбившихся на окруженном огнем пятачке людей нашествие не прекращалось: свист и чавканье сделались невыносимыми.

– Великая Анаконда! – горестно восклицал вождь. – Великая Гроа! Алебук! Мы не пойдем дальше! Ты видишь, Алебук?

Только под утро последние представители самого безжалостного воинства на земле оставили попытки преодолеть раскаленные угли пепелища и уползли в сельву, которая долгое время еще продолжала сотрясаться и свистеть. Настроение обитателей лагеря вполне можно было понять – и люди, и мулы, которых Серебряков успел поместить в центр спасительного круга, чудом встретили очередной рассвет. Сгорело несколько гамаков, взорвался ящик с патронами – его в суматохе не успели перетащить в безопасное место, и к счастью, никого не задело. Все без конца кашляли и терли глаза. Беляеву стоило немало сил и нервов уговорить вождя совершить еще хотя бы несколько переходов. Индейцы тревожно прислушивались к разговору двух вождей, накал которого иногда начинал искрить. Причина столь явной растерянности ичико лежала на ладони: Великая Змея подала индейцам недвусмысленный знак.

Однако Иван Тимофеевич превзошел сам себя. Не удовлетворившись соглашением с вождем, он направился «в народ». О чем витийствовал тщедушный сухенький Алебук, обращаясь к чимакоко, Экштейн, разумеется, не понимал, но по посветлевшим лицам и бодрым крикам в ответ догадался: Иван Тимофеевич по-прежнему непревзойденный агитатор, а значит, Киане их не покинет.

Теперь оставалось только поблагодарить бдительного британца, который, отойдя в сторонку от митинга, при помощи шила и дратвы невозмутимо приводил в порядок свои ботинки.

Можно было трогаться в путь. Был отдан приказ вьючить мулов, однако, не успев начаться, движение тут же застопорилось. На берегу ручья печальным памятником минувшей ночи белел обглоданный муравьями скелет двухметрового каймана. Индейцы сгрудились возле костяка. Бедному Ивану Тимофеевичу вновь пришлось решительно войти в их круг.

– О чем он говорит? – спросил Экштейн Киане, не выпускающую руку молодого человека из своей цепкой лапки.

– Алебук говорит, что не надо бояться этого знака. Он говорит: Великая Гроа не наказывает чимакоко. Напротив, она повелевает воинам взять зубы каймана и сделать из них себе ожерелья.

Уловка сработала. Разъединив верхнюю и нижнюю челюсти почившего пресмыкающегося, дети сельвы дружно схватились за ножи.

Невыносимая сельва  

Вождь Шиди держал слово: индейцы продолжали сопровождать экспедицию. Благодаря цепкой памяти Шиди, помогающей отыскивать в самых неприступных местах сельвы глубокие, заваленные ветками и заросшие поверху травой колодцы, вырытые еще прадедами нынешних чимакоко, бурдюки постоянно наполнялись чистой водой. Каждый вечер женщины запекали подстреленных охотниками пекари и тапиров; хватало и на обеденный перекус. Однажды индейцы принесли