Экштейн записал: «Сельва невыносима. Это Дантов ад, в который мы углубляемся всё дальше и дальше. Зелень, зелень, зелень. Никаких иных красок – исключение составляют колибри и крикливые здешние попугаи. Когда их стаи взмывают над пальмами, то словно радуга просыпается. Вчера, работая в авангарде, наткнулся на квебрахо с дуплом: не удержался, полез за медом – однако много набрать не удалось. Угостил женщин и Киане. Самое неприятное ждало впереди: моя слипшаяся от меда борода сделалась пристанищем всякого рода мух и прочей дряни. Не знал, куда и деваться! Попытки решить проблему при помощи болотной жижи привели к еще более плачевному результату. В итоге пришлось спуститься к ручью…»

Вскоре отряд оказался в низине: пахнущая тиной вода хлюпала под ногами. Развести костер стало попросту невозможно. Ночь пришлось провести на заброшенных термитниках-тукуру. Сидеть на остроконечных пирамидах было исключительно неудобно, о сне и речи не шло: любой рык и крик сельвы заставлял людей вздрагивать. Но больше всего изводили измученного лейтенанта мерцавшие совсем близко болотные огоньки. По всем законам химии подавал знаки фосфор, однако и так уже растревоженное воображение Экштейна неудержимо разбушевалось: в полубреду ему почудились оскаленные и голодные каннибалы. Чимакоко услышали его стон, и восседающий на соседнем термитнике Иван Тимофеевич вновь вынужден был всех успокаивать.

Утром, которое явилось как спасение, примостившись на первом же пригорке, лейтенант доверился дневнику: «Индейцы заметно нервничают – то ли от истории с муравьями (думаю, им по-прежнему кажется, что их Змея таким образом запретила двигаться дальше), то ли чувствуют близость морос. Если это так, дело дрянь. Киане вынуждена будет уйти вместе с соплеменниками – вот что меня мучает больше всего. В последние дни к лианам прибавились еще и колючие стебли: честно признаться, при одной только мысли о спрятавшихся в зарослях людоедах кидает в дрожь. Наш Джон Булль – и тот в последнее время не шляется сам по себе…»

Между тем путь понемногу поднимался из низины на возвышенность. Появились прогалины, поросшие неизвестным Экштейну видом цветов. Идти стало гораздо легче. Болотистая почва уступила место песчаной, и на ней в изобилии произрастали кактусы. Солнечные блики забегали по траве, заметно приободряя людей. На одной из покрытых солнечными зайчиками полян Серебряков попросил Ивана Тимофеевича сделать привал. Триумвират из бородача, Беляева и вождя чимакоко, осмотревший заболевшего мула, смог лишь констатировать: ночь в болоте не прошла бесследно. Животное дрожало, бока его были сухими и горячими, и казак не без основания опасался за здоровье остальной тягловой силы.

В то время пока Алебук с есаулом решали, что делать, умиротворение индейцев было нарушено криками появившихся на поляне охотников. И ранее, по указанию Шиди, несколько ичико утром покидали расположение лагеря и уходили за добычей, к вечеру догоняя ушедших. На этот раз вместо пекари они принесли с собой самое настоящее смятение.

По лицам вернувшихся бледнолицые поняли: дело более чем серьезное. Вождь сразу собрал всех чимакоко. Судя по женским всхлипам, а также горячности, с которой вернувшиеся с охоты воины отвечали вождю, случилось нечто экстраординарное.

– Алебук, мы уходим. – Шиди можно было понять: сопровождая экспедицию по доброй воле, он нес ответственность за своих людей.

Между вождем и Беляевым вновь разгорелся спор. Судя по озабоченности старого воина, вождь пытался уговорить Алебука последовать за ними – Иван Тимофеевич не соглашался. Пока, отдалившись от остальных, они горячились и спорили, вконец расстроенная Киане рассказала Экштейну: неподалеку от вчерашнего лагеря обнаружено присутствие морос.

– Охотники наткнулись на следы? – допытывался он.

– Запах, – отвечала девушка. – Наши ичико учуяли запах…

Экштейну доводилось слышать и раньше: у представителей племени чимакоко чрезвычайно сильно развито обоняние. И все-таки лейтенант не мог не усомниться, что из моря ароматов, окутывающих сельву, индейцы смогли вычленить и распознать исходящий от людоедов запах. Как бы там ни было, чимакоко засобирались в обратную дорогу. По знаку Шиди они оставили беляевцам туес с листьями мате. Танцы на этот раз были отменены. Индеец, часто работавший в паре с Экштейном, – тот самый, что бросил свое ожерелье в жертву анаконде, – снял с шеи веревочку с зубом каймана и, что-то пробормотав, протянул ее лейтенанту.

– Большой Глаз уверен: талисман больше пригодится тебе, – перевела Киане. – Он просит тебя надеть его.

Лейтенант с благодарностью принял дар.

Сборы были недолгими: цепочка индейцев потянулась в чащу. Возвращенцев ждали болота, змеи, москиты, но путь для них уже был проложен ударами мачете, кроме того, уходящих не сковывала неизвестность. Дочь вождя шла последней, постоянно оглядываясь…

– Ичико! – крикнула она Экштейну. – Я хочу, чтобы ты пришел к нам в племя. Я всегда буду ждать тебя.

Участники экспедиции остались в сельве одни.

Курс – юго-восток 

Перевал Кусейро все-таки преподнес сюрприз: уже на спуске, когда Рамон готов был облегченно вздохнуть, из всех расщелин густо полезла серая вата. Набег тумана, ожидавшего в засаде маленькую колонну, был столь стремительным, что замыкающий ее Родригес не успел покрепче перехватить поводья, и испуганная лошадь отпрянула назад, копыта заскользили по краю уступа. Санчес вслушивался в отчаянные крики чилийца и жалобное ржание увлекаемого в пропасть животного, понимая: положение серьезное. Было слышно, как шуршат осыпающиеся камни. Спешившиеся всадники, отрезанные друг от друга туманом, крепко сжимали узду. Лошади, внимая отчаянному зову подруги, дрожали от возбуждения. К счастью, все обошлось, и вскоре Родригес радостно сообщил:

– Порядок, команданте!

Рейнджеры постояли еще немного, пока пелена под набежавшим порывом ветра не расступилась в стороны. Дальнейший спуск прошел относительно спокойно, и вот их уже встречала раскинувшаяся до горизонта пампа, полная полуденного зноя, сухой высокой травы, колючих кустарников, одиноких квебрахо и одичавших апельсиновых деревьев. Солнце слепило, жар его на открытых склонах сделался нестерпимым, отчасти выручали предусмотрительно захваченные солнцезащитные очки и широкополые шляпы.

В планы Санчеса не входила неспешная прогулка по этой пустынной местности, однако проводник-индеец не разделял горячности мачо и преспокойно трусил впереди, заставляя остальных подстраиваться под неторопливый ход своей каурой лошадки. Однако через час пути даже нетерпеливому Аухейро стало понятно: гуарани