– Не сомневайтесь, голубчик. Чимакоко – тертые калачи и прекрасные воины. Просто так их не заставишь повернуть обратно, для этого нужны очень веские причины.

– А если бусы останутся нетронутыми?

– Это крайне нежелательный вариант, – вздохнул советник парагвайского Генштаба. – Но, как говорится, Бог не выдаст, свинья не съест…

Причина все нарастающего шума стала ясна, когда путешественники выбрались из леса на небольшое, поросшее мелкой травой плато. Сразу несколько встретившихся в том месте ручьев образовывали мутный водопад, который спадал в полноводную реку Гроа. Зрелище не могло не завораживать: внизу рассыпались во все стороны водяные искры, краснела от ила, поднимаемого течением, река, и во все стороны простирались зеленые кроны деревьев, которые благодаря стадам обезьян, порхающим туканам, переливающимся всеми цветами радуги попугаям и ветру постоянно шевелились, трещали, щелкали, шумели, гудели, прибавляя свои голоса в неумолчную песню сельвы. Вечером Экштейн записал в дневнике: «Беляев восхищается, но как можно таким восхищаться? Сельва давит на психику. Она заставляет думать, что не существует никакого другого мира и никакого другого цвета. И еще эти чертовы дикари! Есть от чего сойти с ума…»

После аскетичного ужина, состоявшего из галет и мясных консервов (запеченные в глине пекари отошли в прошлое вместе с благоразумными чимакоко), успев в отблесках вечернего солнца быстрым и четким почерком набросать в тетради отчет о последнем отрезке пути и зафиксировать на карте речную излучину, Беляев подсел к Экштейну.

– Хорошо помню себя кадетом: стояли мы в лагерях в Петергофе. И представьте: все те дни моросил серенький такой дождичек… удивительно серенький, мелкий, словно сечка. Как говорится, крупой рассыпался. Шинели сырые, палатки намокшие, отогнешь, бывало, полу палатки, смотришь – и одно и то же, одно и то же… хлюп, хлюп, хлюп. Так вот: все бы сейчас отдал, чтобы вернуть ту очаровательную серую морось…

Беляев мечтательно засмеялся, поглаживая свою бороденку, которая в отличие от бороды лейтенанта раз и навсегда приняла форму интеллигентского клинышка. Возвращаясь к Петербургу, промозглость которого представлялась здесь ему манной небесной, Иван Тимофеевич был спокоен и торжественен – словно не прозябали они возле не нанесенной еще ни на одну карту мира, затерянной в сельве реки, а отдыхали под квебрахо в его совершенно безопасном асунсьонском дворе.

– Вот представьте, голубчик: доберемся мы до настоящей воды и увидим посреди джунглей пресный чистый резервуар!..

Экштейн, по мокрой спине которого весь вечер пробегал холодок, то и дело дотрагивался до рукоятки нагана, висевшего в кобуре на поясе, и был просто не в силах включить воображение. После уверения Беляева о том, что за ними следят, лейтенант с ужасом отмечал – его тревога стремительно прогрессирует. Неотвязная мысль о том, что каннибалы уже кружат вокруг их лагеря и готовы в любой момент разразиться дождем отравленных стрел, сводила лейтенанта с ума.

А Беляев продолжал токовать:

– Для нас, русских людей, озеро может стать настоящим Эльдорадо. Я думаю о ковчеге. Представляете, что могут наворотить десятки, нет, сотни тысяч рабочих рук, изголодавшихся по работе? Мы все там осушим, все окультурим, распашем благодатнейшую почву, построим деревни, села, даже город поставим – этакий Китеж, с богатырскими воротами, храмами, куполами, колокольным звоном… Каково: звон над сельвой! Что нам стоит проложить дороги, в том числе и железную? Расчистить, углубить русла рек. Прорыть каналы до реки Парагвай. Торговать лесом, пшеницей. У нас найдутся воины, чтобы все это охранять. И врачи. И учителя. Что нам стоит превратить этот край в маленькую Россию, раз большая пока недоступна? В конце концов, можно поладить и с морос…

Экштейн невольно вздрогнул. Взглянув на лейтенанта, мечтатель совершенно по-детски огорчился:

– Голубчик, да вы меня не слушаете!

И тут же хлопнул себя по лбу:

– Понимаю вашу тревогу, Александр Георгиевич. Должен признаться: дикари сопровождают нашу экспедицию уже неделю, я просто не хотел раньше времени вас волновать. Будьте уверены: морос давно бы ухлопали и Шиди с его чимакоко, и меня, и всех остальных, если бы не были кое в чем заинтересованы.

Экштейн умоляюще посмотрел на своего учителя. Беляев пояснил:

– У этих милых людоедов чисто меркантильные интересы. Не случайно мы с вами прогулялись к асунсьонскому рынку – завтра полюбуемся на первые результаты. А теперь ложитесь, голубчик. Как говорится, утро вечера мудренее.

Лейтенант уже забрался в свой гамак, когда Серебряков, отойдя чуть в сторону, загудел:

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа…

«Крестик! – подскочил Экштейн. – И амулет!»

Ну конечно же! Как только был разбит бивак, Александр Георгиевич, отойдя от спутников к водопаду, прежде чем оказаться под струями воды, снял с себя крест и нитку с зубом каймана, подаренную индейцем. Он был слишком расстроен уходом Киане, и кроме того, слишком ярко, во всех цветах и красках представлялась ему картина атаки дикарей на лагерь – вот почему цепочка и нитка остались висеть на кусте.

Хотя костер уже догорал, найти пылающую ветку не составило труда. Водопад находился в пределах видимости костра, красноватые и фиолетовые огоньки которого давали отличный ориентир. Раздувая огонь на импровизированном факеле, Экштейн пробирался на шум бегущей и падающей воды. В царствующей вокруг тьме ухали, скрипели и трещали ночные голоса. Он вовремя посветил себе под ноги, чуть было не наступив на двухцветную филломедузу – ядовитая лягушка неподвижно замерла. Еще несколько шагов – водопад шумел уже совсем рядом.

– Где-то здесь, – сказал вслух Александр Георгиевич, удивляясь собственному хладнокровию. – Где-то здесь…

Факел догорал, но огня было достаточно, чтобы высветить ветвь с цепочкой. Кажется, заблестело серебро. Экштейн поднес огонь совсем близко к кустам: что-то действительно в них сверкнуло, лейтенант обрадовался. Он напряг зрение, пытаясь разглядеть в массе листьев забытый крестик, – и словно на пулю наткнулся. Из темноты на него смотрели человеческие глаза.

Тропа муравьеда  

Трава становилась все гуще, скорость передвижения, и без того невысокая, еще более снизилась. Санчес заметно помрачнел, чего нельзя было сказать о чилийцах, которые постоянно подшучивали друг над другом. В ответ на попытку Аухейро связать спящему Родригесу упряжью лодыжки на одном из привалов тот запихнул несколько неостывших углей товарищу за воротник. И это еще самое безобидное.

Даже на открытой местности, где ориентирами служили одинокие деревья, Сеферино по-прежнему предпочитал придерживать коня. Остальные, тихонько поругивая гуарани, вынуждены были подстраиваться. Маленький отряд замыкал добродушный Пако, приглядывающий за двумя запасными лошадьми – их длинные поводья были намотаны на заднюю луку седла перуанца. Уже на самой границе с сельвой, от которой их отделяла мелководная река, зоркий Аухейро заметил болотного оленя и