Индеец отмахнулся:

– Любая монархия – жалкое подобие общества, которое создали термиты. Его совершенство вряд ли будет кем-то превзойдено. Посмотри только, как они строят свои дороги!

Сеферино продолжал вглядываться в дыру приоткрытого туннеля. Затем посмотрел на команданте. Тот постарался свернуть разговор на другую колею:

– А как выглядят жилища дикарей?

– Сам увидишь.

– Долго нам еще до их хижины?

– Все зависит от сельвы. Тропа сильно заросла.

– Что будет после?

И в сотый раз проводник терпеливо ответил:

– Нужно оставить бусы, затем немного подождать на небольшом расстоянии и вернуться. Если дары исчезнут: путь свободен.

– А если нет?

Индеец внимательно взглянул на Санчеса.

– Не волнуйся! Морос не избалованы вниманием и, думаю, готовы принять подарки.

– Что, если, завладев побрякушками, они затем употребят нас на ужин? – не мог унять тревогу команданте.

– Не подходи ко всему с привычными мерками. У обитателей здешней сельвы свои представления о мире.

– Хочешь сказать, морос придерживаются определенных правил?

– Их правила намного честнее тех, которых придерживаетесь вы, бледнолицые. Приняв дары, морос дадут понять: можно следовать дальше. Не приняв – покажут, что нам надо убираться. Но они совершенно точно убьют того, кто сунется в их места с пустыми руками. Такого они никому не прощают. Что же тут неясного?

Индеец отвернулся к термитной тропе, давая понять, что разговор закончен.

Поход продолжался. Скрывая лицо под тенью широкополой шляпы, Сеферино беспрерывно прислушивался, принюхивался, вертел головой по сторонам, то залезая на мерина, то ведя его за собой на поводу. Время от времени он нагибался, поднимал комья глины и растирал их в пальцах. Иногда, удивляя следовавшего за ним Санчеса, ложился на влажную почву и прижимал к ней ухо. Чилийцы, мокрые, уставшие от постоянного полумрака, оставались верны себе и своей перебранке, хотя и приглушили голоса. Копившееся раздражение разрядилось, как всегда, неожиданно. Над Аухейро с ветви свесился трехметровый удав. От одного только вида змеи Родригес впал в неистовство и, прежде чем смог среагировать вздрогнувший от его вопля Санчес, разразился целой серией выстрелов из карабина. К чилийцу присоединился его перепуганный соотечественник, разрядив в удава, от которого и так во все стороны клочья летели, барабан двенадцатизарядного револьвера Лефоше. К изумлению Санчеса, перезарядив оружие, амиго вновь устроили пальбу. Они опустошили бы арсенал, если бы не окрик команданте.

Обратившись к проводнику, Рамон не смог сдержать гнев:

– Черт подери, мы болтаемся в этом дерьме уже вторую неделю, а твоей тропе конца и края нет!

Сеферино как ни в чем не бывало тронул поводья.

Ночами, искусанные москитами и мелкой, словно пыль, мошкой, наемники заворачивались в одеяла под очередным навесом, который сооружал индеец. По утрам скребли ложками в котелках, насыщая себя приготовленной Пако кашей из кукурузы и мясных консервов, пили мате, навьючивали заметно исхудавших лошадей и, повинуясь тихому свисту проводника, следовали за ним. Одежда путников с угрожающей быстротой превращалась в лохмотья. Подбородок и щеки покрывались щетиной, и если поначалу буйная растительность на лицах служила им еще одним поводом для шуток, то теперь они уже смотреть друг на друга не могли. Чудовищно донимали язвы от расчесанных волдырей – следов укусов кровососущих тварей. Волдыри начали лопаться, кожа побагровела, сочилась сукровица. Вскоре выяснилось: страдания испытывают все, кроме индейца. Гуарани указал на растение, произраставшее вдоль тропы, посоветовав смазывать язвы его соком, но это приносило лишь временное облегчение – то один, то другой наемник, проклиная все и вся, с остервенением принимался драть ногтями затянувшиеся было ранки. Влекомые людьми в непролазную чащу животные испытывали не меньшие страдания. Потертости на их спинах увеличивались с каждым переходом, исцарапанные бока кровоточили, а мошки настолько плотно залепляли ноздри, что всадникам то и дело приходилось тряпками стирать с их морд целые полчища кровососов.

К концу второй недели у путников, которых уже тошнило и от кукурузной каши, и от неотступно мельтешащей перед глазами зелени, не осталось сил проклинать двужильного гуарани. Одним отвратительным утром они, как обычно, мрачно встали и мрачно позавтракали, посылая ко всем чертям летучих мышей, термитов и муравьев, однако после нескольких часов унылого движения в зарослях перед посланцами Эрнста Рёма, онемевшими от удивления, неожиданно открылась поляна, окаймленная по краям высокими пальмами.

– Хижина, – показал проводник. – Хижина морос.

«Вечерний звон»  

Лейтенант был слишком здоров и молод для того, чтобы умереть от страха. Тем более что его оцепенение длилось долю секунды. Милый, знакомый голос произнес: «Ичико».

Из кустов выкралась тень. То была вернувшаяся Киане. Оправившись от шока, Экштейн препроводил девушку к костру, вокруг которого собрались обитатели лагеря. После того как Серебряковнапоил индианку мате, добавив в ее кружку приберегаемого на крайний случай коньяка, дочь вождя рассказала, что решила покинуть чимакоко и присоединиться к экспедиции. О причине ее решения все, и в первую очередь смущенный, раскрасневшийся Экштейн, догадывались. Правда, к радости молодого человека вскоре примешалась тревога. Это ради него индианка кралась по ночному лесу, в котором бродили морос. Ради него она рисковала жизнью. Впрочем, Иван Тимофеевич поспешил успокоить озабоченного лейтенанта, сообщив, что сельва для чимакоко, с детства приученных самостоятельно охотиться и собирать плоды иногда за десятки километров от своих поселений, является естественной средой обитания.

Алебук нисколько не удивился тому, что вождь разрешил своей дочери оставить племя: в делах любви женщины чимакоко обладают определенной свободой и правом выбора; кроме того, мудрый Шиди видел: дочь мучительно переносит разлуку с молодым бледнолицым. Конечно, запасы галет и консервов таяли быстрее, чем предполагалось, и лишний рот был весьма некстати, однако по опыту своего длительного общения с гуарани Иван Тимофеевич знал: индейцы не только могут позаботиться сами о себе, но и незаменимы в экстремальных случаях, когда пищу приходится добывать на ходу, не брезгуя червями и мясом змей, тем более речь шла о сильной девушке, способной растирать в муку пальмовые волокна и выжимать воду из корневищ растений. И за Киане он нисколько не переживал – порядочность лейтенанта не вызывала сомнений.

Потихоньку возбуждение улеглось. Все, за исключением молодой пары, отправились спать.

– Ты рад, что я вернулась, ичико? – с обезоруживающей непосредственностью спросила Киане.

Молодой человек не мог не признаться, что более всего на свете хотел ее возвращения.

– Ты видела морос, когда шла сюда?

– Нет, ичико. Морос нельзя увидеть, если они сами этого не захотят.

– Тогда, может быть, слышала их?

– Они передвигаются бесшумно.

– Тебе не было страшно в сельве, ведь они рядом? – продолжал волноваться Экштейн.

– Нет, ведь я возвращалась к тебе, ичико, – простодушно ответила девушка. – И думала только о