Ранним утром все уже были на ногах. Готовящийся нанести визит к поляне, где были оставлены подношения для морос, Беляев все-таки уделил несколько минут лейтенанту, который мучился от осознания своей причастности к сложившемуся положению.

– Простите меня, Иван Тимофеевич, – бормотал Экштейн, не смея глаз поднять на начальника. – Я несу за Киане полную ответственность и…

Беляев расхохотался:

– Смею вас заверить, голубчик, насчет своей ответственности вы несколько погорячились. Вы не знаете индейских женщин! Здесь не только конь на скаку и горящая изба, но кое-что и покрепче… С этого момента она взвалит на себя всю ответственность за вас, или я совершенно не знаю чимакоко. И мой совет: не противьтесь – как и в случае с русской женщиной. Всю жизнь тогда будете как блин в масле кататься.

Вечером лейтенант записал: «Дары исчезли. Морос приняли их. В дальнейшем мы постоянно будем развешивать на кустах бусы и раскладывать зеркальца. Если они останутся нетронутыми, экспедиция обязана тотчас повернуть назад. И. Т. нервничает, хоть и старается этого не показывать. Впрочем, все на нервах, за исключением британца – этому что в лоб, что по лбу. Хорошо еще – слушается нашего командира, хотя и ведет себя странно – возится с какими-то колбами. Впрочем, кто поймет этих англичан! Думаешь, перед тобой исследователь, а оказывается – богатый бездельник поспорил с приятелем, что непременно совершит прогулку по джунглям. Что касается занемогшего мула, дело плохо. Есаул места себе не находит».

Серебряков действительно не находил себе места. И здоровым мулам было нелегко, что уж говорить о занемогшем. Сердобольный казак пытался облегчить участь больного животного, сняв с него все, что можно, но рано или поздно должно было случиться неизбежное.

– Что поделать, голубчик, – вздохнул Иван Тимофеевич, погружая маузер в кобуру. – Жаль животину, но выбора не было. Смерть от когтей ягуара, который будет пожирать ее живьем, еще ужаснее.

Вечером, сев на поваленный ствол в отдалении от костра, дончак неожиданно запел. Экштейн не мог не признаться себе: голос его оказался глубоким и приятным.

Вечерний звон, вечерний звон!

Как много дум наводит он…

– Пусть попоет, – шепнул Беляев лейтенанту. – Хорошая песня необходима ему для успокоения. Да будет вам известно, Василий Федорович успел побыть регентом церковного хора в Париже. Да-да, три года руководил певчими в соборе Александра Невского. И как пел!..

И сколько нет теперь в живых

Тогда веселых, молодых!

– Какое чудо – музыка! – Беляев прикрыл глаза. – Как хочется послушать вальс – слезы наворачиваются. «На сопках Маньчжурии»… «Амурские волны»… Пам-пам-пам-пам, – замурлыкал он, – пам-пам-пам-па-пам-пам. Удивительно: мелодия простая, а хватает за горло. Возьмите все тот же «Вечерний звон». Всего два аккорда, голубчик, Александр Георгиевич! С ума сойти! Где-нибудь в мире вы еще найдете песню, состоящую всего из двух аккордов? В России – пожалуйста! Два аккорда, но какое богатство звуков, какие тона! Или возьмем «Камаринскую». Чудо истинное – эта «Камаринская».

Беляев тихонько завел, подмигивая Экштейну:

Ах ты, сукин сын, камаринский мужик!

Он по улице, по улице бежит.

Он бежит-бежит, попердывает

Да штанишечки поддергивает.

Так и представляю ведь себе этого сукина сына! – воскликнул он. – Как он, подлец такой, поддергивает штанишечки… Хитрый, ушлый, всех вокруг пальца обведет. Истинный русак!

И Беляев плавно перешел к своему вечному разговору о рубке тропических деревьев в центре Бореаля, о вспахиваемой целине, о деревнях, курносых детишках и граде Китеже на берегу озера, до которого им еще предстоит добраться. Неожиданно внимание Ивана Тимофеевича привлек ужинавший в отдалении англичанин.

– Подозреваю, кто навязал нам сего джентльмена. Стоящие за его спиной едоки так жадничают, что просто диву даешься. Посмотреть на их аппетит – оторопь берет. Что там Парагвай! Что Боливия! Всю планету подавай на стол! Но задайте обжорам простейший вопрос: зачем им все это нужно – и они на него не ответят. Или будут нести бред о священных национальных интересах, прогрессе, бремени цивилизации, однако любой индеец, потребности которого крутятся вокруг рыболовного крючка, дротика и очага, во сто крат мудрее и честнее всех этих начитанных, натасканных, расфранченных и надушенных господ, которым кажется, будто они Бога ухватили за бороду…

Экштейн невольно принялся наблюдать за британцем. Мистер Фриман аккуратно облизал свою ложку, сложил ее пополам, убрал в рюкзак, следом туда же отправился и котелок, затем англичанин ловко закинул на ветви деревьев крючки гамака и занавесил его москитной сеткой: каждое движение выдавало в нем человека, привыкшего полагаться на собственные силы.

– Вот она – квинтэссенция здорового индивидуализма, – вздохнул Беляев. – Насмотрелся я на этих сэров, голубчик. Даже не могу понять, откуда у них такая снисходительность к нам, простым смертным? Снисходительность – в лучшем случае. В худшем – презрение. Мы тремся рядом с ним уже месяц, а не знаем ничего об этом господинчике. Впрочем, судя по поступкам, он малый неплохой.

– В нашей части недавно появлялись подобные мистеру Фриману господа, – вспомнил лейтенант. – Интересовались специалистами по бурению.

– Британцы не только этим интересуются. Визитеры с берегов Альбиона имеют хороших покровителей в здешнем правительстве и, насколько я понимаю, толковых информаторов в парагвайском Генштабе.

– И все-таки, Иван Тимофеевич, им с вами не сравниться, – польстил Беляеву Экштейн – однако совершенно искренне.

– Многие в Асунсьоне, да и не только там, при всем уважении к вашему покорному слуге как к специалисту, считают меня, скажем так… несколько наивным человеком, – засмеялся Беляев. – Даже мой старый знакомый Риарт не исключение, хотя при всех своих слабостях он неплохой психолог. И среди тех, кто представляет нашу диаспору, бытует мнение: Беляев – законченный идеалист, его вовсю используют деловые люди, которые в случае удачи экспедиции сделают на ней огромные деньги. Некий Клементович, кстати, бывший ростовский банкир, распускает слухи, что я малость не в себе, раз не сколотил состояние на своих этнографических и географических открытиях и безвозмездно передал все материалы университету. Да-да, Александр Георгиевич, к своему прискорбию, замечу – и среди русских людей есть те, кто притащился сюда лишь ради выгоды – этой гнуснейшей дамы, омертвляющей любого, кто с ней свяжется. Некоторым нашим соотечественникам – вроде того же Клементовича – даже незачем скрывать истинные намерения. В лучшем случае они считают бывшую Отчизну пустяковиной из ряда моральных химер, не стоящих внимания, но чаще – презирают ее, ибо втайне чувствуют ущербность всех своих оправданий. Вот почему и злятся на меня, трубят на каждом углу: «Беляев несет чушь! Беляев –