Внимательно рассмотрев мистера Фримана, не переставая бубнившего свое неизменное «don’t worry», Беляев направился к снаряженным мулам и принялся расстегивать ремень походной аптечки на боку одного из них.

– Что случилось? – встревоженно спросил Экштейн.

– Боюсь, лихорадка.

Разведя хинин в кружке с кипяченой водой, Беляев вернулся к англичанину.

– Don’t worry, – продолжал хрипеть тот. – I am all right.

Он еще какое-то время протестовал, обещая нагнать спутников к вечеру, однако достаточно было бросить взгляд на принявшее схожесть с перезрелым помидором лицо британского подданного, чтобы увериться – мистер Фриман находится далеко не в лучшей форме. Его способность выбраться из гамака вызывала глубокие сомнения.

– Дважды вы спасли нас, – сказал англичанину Беляев. – Неужели вы могли подумать, что мы оставим вас умирать в сельве?

Были срублены тонкие ветви, из которых казак взялся плести вместительную корзину. После того как люлька была готова, путешественники перераспределили груз. Часть оставшегося продовольствия отяготила походные мешки Экштейна, Беляева и Серебрякова. Другую, большую часть и ящик с патронами взвалили на двух мулов. Третьего, отобранного есаулом, мула приспособили для перевозки больного.

Увы, болезнь способна за считанные часы расправиться даже с самой сильной волей, ей нравится унижать человека, воочию показывая: на самом деле он – жалкое существо, пасующее перед нежданными превратностями. С особым пристрастием она сметает величие, превращая всемогущего Цезаря в смиренного пациента. Мистер Фриман исключением не являлся. Британец проиграл инфекции вчистую и теперь, раздавленный, беспомощный, словно младенец, качался в корзине на спине мула, которого осторожно вел за узду Серебряков.

Киане, с завидной легкостью скользя в зеленой чаще впереди остальных, показывала Беляеву наиболее приемлемый путь, и все же скорость движения экспедиции резко снизилась. Казалось, все кровососы сельвы объединилось против пришельцев: над мулами висел жужжащий рой, Серебряков не успевал смахивать с них клещей. Мистера Фримана то и дело рвало. Вытиравший ему платком лоб Экштейн никогда раньше не видел такого крупного пота. Вечерами, измотанные, угрюмые, они садились возле костра, слушая крики птиц и стоны англичанина. В бреду тот постоянно с кем-то спорил, звал свою мать, поначалу жалобно обращаясь к ней («Dear kind mother, my dear kind mother!»), а затем принимался костерить «милую матушку» не хуже завсегдатая портового кабака в Бристоле.

Ко всем прочим напастям по ночам стала резко падать температура. Огонь костра согревал лишь грудь и руки – спина зябла во влажном воздухе. Даже Киане не могла припомнить ничего подобного. Экштейн, прорезав дыру в своем одеяле, сделал для девушки подобие пончо. Закончился мате: путешественники заваривали в кипятке измельченные пальмовые листья. Вскрыв последний ящик, в котором хранились консервы, Беляев первым имел счастье увидеть: все банки вздулись – и незлобивым русским словцом помянул армейских интендантов:

– Эти канальи везде одинаковы! Если уж нам всучили такую дрянь, чем они собираются кормить солдат?

Единственное, что вызывало осторожную радость, – это благосклонность морос. В ответ на регулярные дары властители здешней сельвы беспрепятственно пропускали измотанных чужаков все дальше в глубь своей территории. Возможно, старый вождь, с которым Беляев совещался во дворе своего дома, был прав – каннибалы соблюдали определенный моральный кодекс. Но не менее вероятно, что у дикарей просто имелись на них особые планы. Во всяком случае, невеселая шутка Беляева – местные людоеды позволяют им самостоятельно дошагать до вертела, подобно изборским гусям, которых на Руси Великой своим ходом гнали к петербургским столам, – не казалась Экштейну такой уж фантастичной. После того как путешественникам пришлось попробовать отвратительное на вкус мясо попавшегося на пути броненосца, лейтенант записал в тетрадь: «Шутки в сторону. Приходится забыть о брезгливости. Киане отыскала в старом трухлявом дереве огромных личинок и приготовила на костре. Для индейцев это настоящий деликатес – личинки жирные и питательные, но я ел их, зажмурив глаза. Джон Булль откровенно плох. Он отворачивается даже от замоченных в воде галет…»

Через несколько дней Экштейн прибавил к своим заметкам еще одну запись. Три восклицательных знака, поставленных им с такой силой, что карандаш проткнул лист насквозь, появились в ее конце далеко не случайно: «Счастливейшим днем в моей жизни будет день, когда я вновь увижу железнодорожную насыпь!!!»

После очередного дня, проведенного в схватке с непролазным сырым лесом, Экштейн почувствовал: болтающийся за спиной кавалерийский карабин, к которому он привык так же, как и к постоянным воплям и стонам джунглей, заметно потяжелел. Черт подери, силы оставляли и его! Да и господин монархист, черкеска которого теперь напоминала рубище, не мог похвастаться бодростью. Удивительно, но Беляев, постоянно роняя от усталости инструменты и с трудом поднимая их, по-прежнему продолжал картографическую съемку. И при этом не забывал отмечать дорогу вехами и зарубками на деревьях.

Еще один мул начал спотыкаться и пускать пену и вскоре повалился на бок. Экштейн с Серебряковым едва сумели вызволить из-под него мешки и патронный ящик. Вечером вновь загудел баритон есаула, однако на этот раз «Вечерний звон» наполнил души слушателей такой безнадежностью, что впору было завыть на луну. Мольба Беляева равнялась приказу:

– Ради бога, Василий Федорович…

Обернувшись к нахохлившемуся Экштейну и как будто оправдываясь, Беляев признался:

– Мне в последнее время снег снится. Ничего не могу поделать: закрою глаза – прямо-таки лезет в них. Сыплет, сыплет, деревья в шапках, дома занесены, а над Питером, знаете, нависают славные такие серые облака. До того сны замучили, что думаю: скорее бы утро.

Увы, утро успокоения не принесло – мистер Фриман замолчал. Обнаружить жизнь в британце помогло поднесенное к серым губам зеркальце. Влитая в рот ложка коньяка заставилаангличанина бесподобно выругаться, но транспортировать больного в таком состоянии не представлялось возможным. Кризис был налицо – русские, в очередной раз собравшие бесполезный консилиум, предчувствовали исход. Они не сразу заметили исчезновения индианки.

– Куда вы, голубчик?!

Оклик Беляева остановил лейтенанта. Искать Киане в сельве не имело никакого смысла.

Оливейра кормит любимцев  

Полковник Серхио Оливейра поскромничал, когда в связи с двусмысленной шуткой насчет головы Беляева назвал свое бунгало охотничьим домиком. Поместье дона в предгорьях Анд, включавшее в себя тот самый «домик» с добрым десятком комнат и кинозалом, а также несколько конюшен, вольер для птиц, отдельно дымящую кухню, гараж, флигель для прислуги и, наконец, парк, занимало площадь, равную целому городскому кварталу. Редкие гости шутили, что для посещения особо дальних объектов требуется ездовая лошадь, – и они были близки к истине.

Здесь, вдали от суетной столицы, пробуя мотыгой на прочность землю в своем огороде или навещая виноградники, Оливейра мог вдоволь поразмышлять