над прошлым и будущим. И то и другое не отличалось безоблачностью. Ганс Кундт не зря говаривал своим подчиненным: дон Серхио родом из того весьма многочисленного вида двуногих, представители которого стремятся отложить встречу с Господом по возможности на самый длительный срок. Пруссак знал, о чем толковал: постоянное участие «человека-мыши» в мероприятиях, которые адвокатские организации, по какому-то недоразумению все еще пребывающие в Южной Америке и склонные даже самое явное издевательство над личностью упаковывать в обтекаемые юридические термины, называли не иначе, как «допросы с пристрастием», не красило кавалера самой высокой награды государства – рыцарского ордена Андского Кондора. Впрочем, Оливейре, наловчившемуся за тридцать лет службы проскальзывать между струями самого сильного тропического ливня, нельзя было отказать в изворотливости. Несмотря на то что дьявол уже приветливо распахнул для полковника дверь в свое весьма жаркое жилище, дон Серхио пытался договориться и с небесами. В отличие от синодиков мятущегося Ivan the Terrible поминальный список боливийского душегуба был намного скромнее. Однако по мере того, как с тюремными камерами знакомилось все большее число его противников, а нервы стали подводить полковника все чаще, список жертв принялся расти с пугающей даже самого Оливейру скоростью. Бронзовой Мадонне, вознесенной над кроватью в спальне грешника (на этой кровати смело можно было пересекать океаны), довольно часто приходилось выслушивать объяснения истового католика о необходимости столь радикальных мер во имя не только его собственного, но и государственного блага.
– Вы железный человек, Оливейра, – в свое время сказал дону Серхио президент Рейес, узнавший как-то о таинственном исчезновении нескольких десятков «недоброжелателей отечества». – Иногда я сомневаюсь в том, что вы были рождены женщиной…
Полковник принял сомнительный комплимент как должное. Впрочем, борьбой с мелкой рыбешкой Оливейра не ограничивался. Поставив себе на службу и мягкое честолюбие Баутисты Сааведры[31], провернувшего (не без любезной услуги дона Серхио) в Боливии бескровный переворот, и не менее страстную жажду властвовать, которую продемонстрировал друг путчиста, Силес Рейес, вскоре спровадивший своего патрона Баутисту в ссылку (дон Серхио подсобил и его желанию), а также любовь к вину и красоткам предводителя новой хунты генерала Галиндо Оливейра не зря вот уже двадцать лет занимался самой увлекательной игрой на свете. В его сейфе папки с досье на весьма влиятельных людей, настоящих китов от политики, иные толщиной в три, а то и в четыре пальца, не просто теснились, а давили друг друга, словно сельди в бочке. Вот почему даже те депутаты в парламенте, которые имели репутацию отчаянных бунтарей, будучи неглупыми людьми, предпочитали здороваться с полковником первыми.
«У Оливейры нет слабостей», – как-то сказал о руководителе разведки вице-президент Абдон Сааведра[32].
Проницательный брат Баутисты все-таки был неправ. И в железном человеке непременно обнаружится – пусть даже и самая микроскопическая – трещина. Дон Серхио исключением не являлся. Явный кандидат в Макиавелли, в руках которого морскими узлами завязывались канаты боливийской политики, имел свою «трещинку». Слабость Оливейры заключалась в том, что он обожал павлинов.
Возможно, потому, что эти существа, хвосты которых то безвольно волочились в пыли, то взрывались разноцветными опахалами, всей своей жизнью доказывали: на свете существует лишь один вид любви – любовь к самому себе. Возможно, потому, что изображение двух павлинов по сторонам Мирового древа олицетворяло собой двойственную природу человека. Возможно, птицы вызывали в Серхио Оливейре столь сильное чувство своими дикими криками, которые так контрастировали с их райским обличьем. А возможно, красота все-таки находила себе место и в его покрытом коростой сердце, требуя себе хоть какой-то дани. Так или иначе, лишь при посещении своей пернатой коллекции глаза маленького полковника, покупающего через посредников на птичьих торгах и аукционах экзотических представителей семейства фазановых, загорались искренней радостью. Появляясь в поместье, Оливейра первым делом расспрашивал птичника о здоровье своих питомцев. Выслушав рапорт, он готовился к священнодействию, лично наполняя серебряное блюдо отборными зернами. Затем, оказываясь в огороженном пространстве, испещренном лапами индийских, конголезских, яванских самцов и самок, превращался в благоговейного слугу, стремящегося удовлетворить малейшие прихоти капризных господ. Нет, не зря он приказывал птичнику не приближаться к вольеру в то время – слишком счастливым, а следовательно, беззащитным тогда он был, слишком мягкие нотки начинали вибрировать в его голосе. И более всего боялся полковник показаться в таком расслабленном состоянии работникам поместья, а их жило здесь предостаточно. Вот почему как только, облачаясь в плебейские штаны и рубаху и водрузив на голову соломенную шляпу, поля которой могли закрыть от солнца всю Боливию с Перу в придачу, Оливейра направлялся к вольеру, индеец-птичник и охранники мгновенно исчезали. Павлины встречали благодетеля царским равнодушием. Однако полковник и не требовал большего. Подкрадываясь на цыпочках к очередному султану, горделиво поворачивающему к источнику корма крошечную головку, дон Серхио забывал сам себя.
Оливейра не изменил правилу и в очередной приезд. Двух его гостей, прибывших несколько позднее, возле ворот дождался слуга, который почтительно проводил янки к легким плетеным креслам на лужайке под тентом, передав извинения хозяина и предоставив в распоряжение пришельцев сервированный столик.
Посланцы «Стандарт Ойл» чувствовали себя настолько уверенно, что прибыли к Оливейре открыто, прокатившись от посольства в Ла-Пасе до покрытых кустами холмов – а это как-никак сорок миль – на автомобиле с откидным верхом. Одинаковыми серыми костюмами, шляпами и улыбками эти сорокалетние парни наводили на мысль об однояйцовых близнецах. Один из приехавших молодцев непринужденно схватился за бутылку сингани[33], другой отправился прогуляться в сторону парка.
Выпускник Гарварда Роберт Чарки, которого с рождения окружали полотна Дега, Уистлера и Сарджента, расхохотался, когда наткнулся на мраморную Венеру. Скульптура Марса произвела на представителя одного из десяти самых известных в финансовых кругах семейств не менее сильный эффект. Возвратившись, Чарки кинул на столик свою федору с той грубоватой непосредственностью, с которой истинные техасцы привыкли класть ноги на обеденный стол или дымить сигаретой в присутствии дам, не спрашивая у них разрешения. Его напарник, Вильям Тодт, отец которого в свое время произвел фурор в Вашингтоне мебельными магазинами, молча потягивал традиционный боливийский напиток. Денек стоял ветреный и прохладный – здешний климат разительно отличался от столичного; однако янки были слишком нацелены на предстоящее общение, чтобы наслаждаться набегающим ветерком. Впрочем, долго ждать не пришлось. Представ перед модниками босым, в простой одежде, в сдвинутой на глаза шляпе, самый, пожалуй, пронырливый, хитрый и влиятельный деятель боливийского государства походил на крестьянина, одного из тех, кто встречался американцам по дороге.
– Я знаю, вы в восторге от Голливуда, дон Серхио! – воскликнул Тодт. – Мы захватили с собой несколько фильмов.
– Я тоже
