Он не спал всю ночь. Просто лежал. Или делал вид. Тихий, как тень на бетонной стене. Ни вздоха, ни поворота. Валера пару раз переворачивался, шаркал одеялом, но не обронил ни слова. Кирилл дышал ровно, будто его вообще не касалось. А я лежал, глядя в потолок, считал секунды. И не потому что боялся — просто интересно стало, сколько выдержит тишину человек, который, кажется, сам себе ее приносит с собой.

Ночь — время, когда камера дышит по-другому. Я подошел к железкам у двери, руки закинул наверх, пальцы цепляются за прутья, как в детстве на турнике, только тогда все было для смеха, а сейчас — чтобы не взорваться от мыслей. Холод шел по рукам, но внутри кипело. Взгляд уперся прямо напротив, в другую хату, где тот самый молчун. Хирург. Камера у него отдельная — для таких, как он, одиночек с непонятным прошлым. Сидел он, как всегда, ровно. Спина прямая, руки на коленях, не двигается. Тень от тусклой лампы ползла по его лицу, как будто мазала его чем-то грязным. Глаза не видно. Только силуэт. И вдруг он резко повернул голову. Не просто глянул — как будто вбил взгляд в меня. Четко. С хрустом внутри. Я не дернулся. Только сузил глаза. В лицо. Напрямую. Пусть смотрит. Пусть знает. Я не отворачиваюсь. Не здесь. Не теперь.

Ни слов, ни движений. Только тишина, да скрежет старого бетона в стенах, как будто сама тюрьма.

* * *

Нас подняли еще до сигнала. Замок щелкнул, как щелбан по затылку, и в проходе встал вертухай с голосом, будто гвозди жрет.

— На промку, быстро! Живее, черти, не на курорт приехали! — его голос резанул по бараку как лезвие. Мы встали не сразу. Просыпались не мы — просыпалась привычка. Пацаны молча натягивали бушлаты, Кирилл матернулся под нос, Валера зевнул, хрустнув шеей, а я просто поднялся, не говоря ни слова. Делать гвозди — это тебе не в карты резаться. Там металл, там ритм, там запах железа и сгоревшей кожи, и каждый, кто не в темпе — уже обуза. Вышли по двое, шаг в шаг, как положено. Воздух сырой, воняет чем-то техническим, как будто кто-то кипятил масло с железной стружкой. Заводской цех встречал нас гулом — в нем не разговаривали, в нем существовали. Нам выдали по рабочей — штаны в масле, фуфайки, перчатки с пальцами, как у трупа, полусгнившие. Я взял молот, сел за станок. Передо мной — заготовки. Чертовы прутья, которые мы кроили на гвозди. Кирилл рядом — у него молот старше, ручка треснута, но хрен выбьешь. Валера уже матерился, с самого утра криво пошел металл. Я сбил первый гвоздь — хлесткий удар, звон в кости, и дальше, по ритму. Один. Второй. Третий. Как барабанная дробь, только каждая — по судьбе.

— Чего молчишь? — буркнул Валера.

— Пальцы считаю. — ответил я. — В прошлый раз один дебил палец оставил в заготовке, теперь на это гляжу иначе. Кирилл усмехнулся:

— Хоть гвозди с мясом пойдут. Новая партия для морга. Мы не смеялись громко. Тут за это не платят. Работа шла в ритме. Жестяные удары, запах перегретого масла, и надзиратель, что стоял у двери, будто дирижер оркестра, где вместо музыки — только стук, хрип и пот.

— Лех, слышал, что этого… нового, Хирурга тоже сюда переводят? — Валера кивнул в сторону дальнего стола.

— Говорили, будет в смене с нами.

— Ну и пусть. — сказал я. — Пусть поработает. Кровь уже лил — теперь пусть гвозди кует. Кирилл щелкнул пальцами по металлу:

— Главное, чтоб не перепутал металл с людьми. А то вдруг решит, что по черепу удобней стучать.

Я сбивал очередной гвоздь, когда в проеме появился он — вертухай с хриплым голосом и пастью, как у псины, которой давно не давали кость. С ухмылкой, с той самой, что хочется разбить молотом.

— Слышь, семья, в стройку играем? — он посмотрел на нас с издевкой. — Или вы тут гроб себе строите?

Рядом с ним стоял он. Хирург. Не в рабочем, а в черной телогрейке. Спокойный, как гробовая тишина. В глазах — все тот же хлам из холода и расчета. Мы замерли. Не от страха. От интереса. Он стоял, будто сейчас скажет что-то. Но не сказал. Просто глянул. Сначала по всем — поверху. А потом прямо в меня. В упор. Глаз в глаз. Как в зеркало — только в таком, где отражение тебе не принадлежит.

— Ага, — хмыкнул вертухай, — смотрите как друг на друга глядите. Прямо мыло делить будете? — Валера выпрямился, Кирюха отложил молот. Тишина натянулась как струна. Потом он кинул кивок в сторону:

— Вы двое, сдвинулись налево. Пусть ваш герой, — ткнул в меня, — покажет новенькому как гвозди делать. Кирилл фыркнул, глянул на меня.

— Это что, наставничество началось?

— Я хер его знаю, — буркнул Валера. — Но пахнет тут говном. Мы переглянулись. Без слов. Все понятно. Если вертухай ставит его рядом — не просто так. Это проверка. Или игра. Или просто капля яда, чтоб посмотреть кто загнется. Они пересели. Молча. Не сводя с него глаз. А он сел рядом. Ровно. Как будто всегда тут сидел. Я не обернулся. Просто посмотрел краем глаза. Он тоже.

Я гнул железяку дальше, ровно, ритмично, молча, как будто этот день ничем не отличается от предыдущих. Только шея гудела, и внутри сидела злость, несказанная, глубокая, как холодный нарыв. Он рядом работал тихо. Без суеты, без лишнего — как будто делал это годами. Пальцы крепкие, движения четкие, без раскачки. И тут он чуть наклонился вперед, не смотря на меня, а будто в стену. И сказал хрипло, тихо, будто между прочим: — Как там Катя, Лех?

Меня перекосило внутри. Все остальное исчезло. Стук молотов, свист сварки, шум, крики, даже собственное дыхание. Я не моргнул, не дернулся. Просто остался смотреть в точку, куда и глядел. Потом медленно повернул голову. — Че ты сейчас сказал? — голос был низкий, как перед бурей. Он не ответил. Словно ничего не было. Просто снова поднял прут, зажал, забил гвоздь. Ровно. Методично. Как будто я ему не интересен. Я не спрашивал, кто он. Мне было плевать, как он знает мое имя. Но Катя… — Откуда ты знаешь Катю? — голос сорвался, глухо, через зубы. Он усмехнулся уголком рта, как гадюка, что только что выползла из травы. — Я много чего знаю, Леш. Умный ты пацан. Поймешь быстро. Либо держишься со мной — либо твоя