Камера приближает, руки развернули мешок — и лицо, и в этот момент мы все дернулись, как на удар.

Оно было там. Шурка.

Глаза закрыты, и на секунду мне показалось, что это монтаж, что кто-то шутит, что это кино, но буквы истины — трупное, неподвижное лицо — не шевельнулось.

— Это не может быть он, — сказал я сначала себе тихо, как заклинание, но внутри все вздрогнуло и потянулось вниз, в пустоту. Костя стал белым как калька, потом упал на колени, схватился за край стола, а его губы шептали имя и сломались в плаче. Серый стиснул зубы так, что венки на шее вздулись; он выругался, но слова вылетали незвязываемые, как будто в них застрял страх.

— Ох нет нет, — прошептал кто-то, и тот шепот рассыпался в воздухе. Камера в кадре шла дальше, мешок поднимали и заносили в морг, там лампы и халаты — и в этот момент голова вертелась, желудок сжался, рука дернулась к пульту, и я ткнул пальцем: стоп. Картинка застыла, и в тишине стало слышно лишь дыхание — наше дыхание, которое будто застряло в горле. Я чувствовал, как внутри меня ростет другая реакция — не простая паника, а острая, управляемая ярость. Сначала была неверие. Потом пришло давление в горле, как будто кто-то взял ремень и стянул: мы увидели лицо, и это слишком лично. Я сделал шаг к магнитофону, пальцы дрожали, но мне нужно было еще увидеть кадры до конца. Мы смотрели, как эти двое укладывают мешок, как над ними кто-то третий стоит и молчит, и камера сдуру показывает не лица, а ботинки, сумки, жесты — все как будто снято специально так, чтобы держать тебя в неопределенности и посеять в душе зерно безумия.

Шурка. В мешке. В морге.

Я видел это лицо и не видел — сначала мозг отказал: монтаж, кукла, дубляж. Потом — как будто провели по мне током: это САША. Я услышал, как кто-то рядом выдавил «НЕТ», и это «НЕТ» разорвало меня сильнее, чем пули когда-то. Костя рухнул, Серый матерился, хрипя, голос ломался. Я встал как взведенный, пальцы дергались, сердце колотило в горле, и я тупо смотрел на экран.

Будто осознание реальности, не сразу пришло. Костя схватил голову руками и навзрыд завопил:

— САШААА!! НЕТ!! САША НЕТ!!» — и его голос лопнул пополам, эхо пронзило стены, и я понял, что это уже не игра. Серый упал на колени и швырнул пульт в экран, но картинка уже вжалилась в мозг. Я ощутил, как внутри меня все горит.

— Он не мог… он НЕ МОГ УЙТИ ТАК… Серый швырял вещи в сторону, глазами выискивая следы, а я смотрел в пустоту, пока руки тряслись и в ладонях дрожали клячи от адреналина.

Я не слышал слов, только мое сердце барабанило так громко, что казалось, оно вырвется из груди; голова кругом, в ушах звенело, в лице стыло, и каждый волос на теле встал дыбом. Эти кадры — как молот: мешок закрывают, поднимают, и камера в морге, в тусклом светилке морга, где зеркальные поверхности, холодильники для тел, и все это — немое, холодное доказательство. Серый, как зачарованный смотрит в одну точку, едва дыша, шепчет:

— Шурка… мертв…

И я кричу, не в силах сдержаться:

— НЕТ! НЕТ! БЛЯТЬ, НЕТ!

Крик этот вырвался из горла рвущимся ломом, и в нем было все: бессилие, страх, ярость, предательство, и ожидание — ужасающая белая пустота.

В голове стучал один единственный мерзкий ритм:

«Не успел, не успел, не успел…»

Я скреб когтями по реальности, хотел вырвать экран, прокричать, чтобы это отступило, чтобы кто-то сказал «нет, это ошибка», но вокруг — только тяжелое, глупое дыхание, хрипы, маты, и Костя, который рухнул на колени, и Серый, у которого руки дрожали так, будто он держал в них чужую судьбу. Меня трясло, я рвал на себе рубашку, в ушах звенело: «Саша», как будто его имя могло вернуть дыхание. Я — не камень, не расчет, я — просто человек, который потерял брата.

Еще, одного, брата.

Катя

Меня лихорадило, трясло как ни в себя, ком в горле был словно кусок ржавой проволоки, и каждое мое дыхание пробивалось через него скрежетом; слезы лились рекой, а глаза только и умели — слипаться, но я подняла голову и старалась не дрожать, потому что он смотрел на меня так, будто сейчас решится судьба всего, что у меня осталось, и мне нечего было больше скрывать.

— Я сделала… сделала как ты сказал, — прохрипела я, и голос вырывался из меня угасшим шепотом, в котором было и покаяние, и мольба, и жалкая надежда, что этого будет достаточно.